Криницы

Уже три месяца Данила Платонович тяжело болел. Теперь старику стало чуть полегче, и Наталья Петровна разрешила ему в теплые дни выходить в сад, посидеть среди ульев, за которыми под его руководством присматривали Ольга Калиновна и Лемяшевич.

Данила Платонович сидел под раскидистой грушей в старом кресле, укрыв ревматические ноги теплым одеялом, и дремал. Бабушка Наста увидела ребят:

— К тебе идут.

Они шли по дорожке друг за другом, торжественные; притихшие, в сознании своей зрелости и важности момента, впереди — девушки, за ними — ребята.

Старик взглянул, оживился, поправил воротник белоснежной рубахи и даже пригладил остатки волос у висков, ставших за время болезни мягкими, как у младенца, и белыми как снег.

Они подходили, останавливались и смущенно здоровались, каждый в отдельности.

— Добрый день, Данила Платонович!

— Здравствуйте!

— Доброго здоровья!

Его глубоко запавшие глаза увлажнились, и сразу же слезы повисли на ресницах у девочек. Растроганный, обрадованный, он протянул навстречу ученикам обе руки. Тогда они вмиг окружили его, скрестили свои горячие сильные руки на его слабых, сухих руках, осторожно пожимали пальцы, кисть, локоть, а самые смелые — Володя и Катя — легко обняли за плечи.

— Поздравляю вас, поздравляю… И спасибо, спасибо, друзья мои. Садитесь. Рассказывайте…

Они расселись вокруг него на траве и начали рассказывать, как сдавали его предмет. Болтали весело и откровенно, так откровенно, как, пожалуй, ещё никогда не решались даже при нём, своем любимом учителе. Они ещё и сами не успели обменяться впечатлениями об этом последнем экзамене и поэтому особенно живо и весело теперь припоминали, подсказывая друг другу, все интересные и смешные моменты. Им очень хотелось чувствовать себя самостоятельными и взрослыми, но они и не заметили, как опять превратились в озорных и смешливых детей. Они рассказали, как Нина после первого же вопроса попросила воды, а воды в классе не оказалось; как Володя Полоз хотел вытащить из рукава шпаргалку, а Михаил Кириллович увидел и погрозил пальцем, но ничего не сказал, и Володя потом все-таки вытащил её; как вся комиссия не могла остановить Павла Воронца, когда он заговорил о любви Янука и Раины.

— Он же выдумывал чего и в поэме нет.

— Из собственной биографии.

— Ого! Биография у Павлика богатая!

Данила Платонович смеялся весело, от души, так же как и они, молодые, бодрые. Должно быть, в эти минуты он забыл и о болезни, и о своих годах. Бабка Наста стояла рядом, смотрела на всех своими зоркими глазами, но ничего не слышала и укоризненно качала головой.

Потом, видно почувствовав, что наговорили слишком много глупостей и чересчур расшумелись у больного, выпускники как-то сразу все примолкли, смутились, поглядывали друг на друга, как бы взывая: «Скажите же кто-нибудь хоть одно умное слово».

Данила Платонович понял их и, ласково отогнав рукой пчелу, звеневшую перед его лицом, заговорил сам — словно после небольшой веселой переменки продолжая серьёзный урок:

— Ая вот сейчас вспомнил, какой вы у меня выпуск за все время моей работы. Пятидесятый! Юбилейный, можно сказать…

Хотя они примерно знали, сколько лет работает Данила Платонович, но слова его произвели на них сильное впечатление.

— Да, ровно полсотни раз на моих глазах выходили юноши и девушки на нелегкую дорогу жизни. Разные были школы: церковноприходская, начальная в первые советские годы… Но кончали их тогда ребята немногим моложе вас, а иной раз и старше. Школа молодела на моих глазах. Правда, я старел. Но молодели мои чувства, моя радость… Когда-то, до революции, я каждый раз с тревогой думал: «Что ждет в жизни этих мальчиков и девочек в холщовых сорочках, в лапотках?» Это были ваши отцы. Потом тревоги не стало. Я радовался… А сегодня… сегодня я позавидовал вам, друзья мои. Не помню, случалось ли мне завидовать раньше… Но сегодня позавидовал. Большая перед вами жизнь… Настоящая! И знаете, чего мне захотелось сегодня? Невозможного: прожить ещё одну жизнь, пусть даже такую же трудную, какой она была поначалу… Да, это прекрасно — жить! Жить человеком! Помните у Горького — Человек! С большой буквы! — Он поднял палец, произнёс эти слова как-то особенно торжественно, и добрая улыбка осветила его худое, морщинистое лицо. — Будьте людьми. Знайте, что самое большое счастье — жить честно, честно работать, служить своему народу… Я уже, как говорится, приближаюсь к финишу…

— Данила Платонович! — с упреком перебил его Левон.

— Вы меня не утешайте. Мы — материалисты и знаем законы природы. Я вот болел… Это тяжело — болеть… Но на душе у меня всегда было легко и спокойно: я честно прожил свою жизнь. В этом на старости лет — счастье. Я не святой. Жизнь — это борьба, и мне тоже приходилось бороться. Есть, конечно, люди, которые на меня в обиде… Но большинство, подавляющее большинство, я надеюсь, будет вспоминать меня добрым словом. А это главное — заслужить признание народа… Но что это я все о себе? Еще скажете: «Хвастается старик». Мне, правда, не грех уже о своей жизни вспомнить. Но я хотел сказать вам что-то другое. Что? — Он наморщил лоб, закрыл глаза, припоминая.

Бабка Наста подошла, поправила сползшее с ног одеяло.

— Тебе много говорить нельзя… А ты все говоришь, все говоришь!

— Погоди, старая, — махнул рукой Данила Платонович. — . Ага. Вот мы, учителя, твердили вам, да и в газетах, в книгах пишут: все дороги перед вами открыты. Что я хочу сказать? Дороги все открыты — это так. За это воевали ваши отцы, братья. Но не верьте, если кто-нибудь вам скажет, что есть в жизни хоть одна легкая дорога. Не верьте. У каждого из вас будут трудности, неудачи, разочарования. Не пугайтесь, не падайте духом. Самое страшное — пасть духом… Потерять веру… Я вот помню одного учителя… Нет, погодите, я ещё что-то хотел сказать… Видите, слабеет память…

Выпускники сидели молча, опустив глаза. Их поразило и тронуло, что Данила Платонович говорит так, будто прощается навсегда. Молодым тяжело слушать такие слова. Вообще тяжело, когда старики начинают говорить о смерти. Не знаешь, что ответить, чем утешить, потому что утешениям этим, даже когда они идут от души, не верят ни тот, к кому они относятся, ни тот, кто утешает.

Рая воспользовалась паузой и поддержала слова бабки Насты:

— А говорить вам и правда много нельзя, Данила Платонович. Наталья Петровна будет нас ругать.

— Будет ругать вас, будет ругать меня, — весело ответил старик. — Такая уж у неё должность.

Но выпускники уже вскочили, как по команде. Кто-то сказал:

— Утомили мы вас. Простите.

Данила Платонович не уговаривал посидеть ещё: он понимал, что молодежи, да ещё в такой день, трудно оставаться долго возле больного.

— Спасибо вам, что пришли. Заходите. Непременно заходите. А то Рае одной наскучило дежурить возле меня. Да, Алёше письмо напишите. Он порадуется. И от меня — поклон.

А когда они попрощались и толпой двинулись из сада, он их задержал:

— Погодите, ещё одна к вам просьба… Помните, сколько раз мы с вами криницы чистили? Наши криницы там, в балках, — он показал в поле, откуда брали свое начало ручьи. — Не забывайте, прошу вас, о них, а то заплывут илом, засорятся, пересохнут… Криницы должны быть чистыми!