Криницы

— Добрый председатель будет! — сказал Роман Карпович, когда Клевков с привычной непринужденностью надел элегантное драповое пальто с серым каракулевым воротником и, помахав от дверей шапкой, вышел. — Энтузиаст. Энергии у этого человека, я тебе скажу!.. — Секретарь ходил по другую сторону стола, удовлетворенно потирая руки. — С такими людьми работать — одно удовольствие. И странно, что есть руководители, которые боятся таких беспокойных, стараются от них избавиться или ярлык приклеить: «скандалист», «неуживчивый». А того не понимают, что беспокойные люди — самые работяги, что не равнодушные, а именно беспокойные двигают любое дело… Теряют, сукины дети, веру в энтузиазм, в героизм, приземляют всё… ниже некуда… С этим тоже надо бороться! За романтику в жизни и труде!

Лемяшевич молча слушал и с интересом наблюдал за секретарем. Воспользовавшись паузой, он спросил, как чувствует себя Роман Карпович на новом месте. Журавский присел против него.

— Для меня это не новое место, Михаил Кириллович. Но много перемен, много нового. Все эти дни занимался председателями: если это главное звено, то ему и главное внимание! Результаты, скажу тебе, не очень утешительные. Только одна треть председателей — люди типа Волотовича и Клев-кова, и всего их семь человек. Другие семь-восемь могут стать хорошими председателями, если им помочь. Но сколько это ещё потребует труда! О-хо-хо! И, наконец, вот эти, — он протянул руку и, взяв на письменном столе список, показал на фамилии, жирно подчеркнутые карандашом. — Этих надо менять немедленно. Чем скорее, тем лучше! Из них двое пришли после Пленума, добровольцы. К большому делу всегда примазывается какая-нибудь дрянь.

Вошел заведующий отделом партучета, принес документы коммуниста, который становился на учет.

— Будете говорить, Роман Карпович?

— Обязательно. Пускай зайдет сейчас. — И обратился к Лемяшевичу: — Извини меня, посиди, познакомимся о новым человеком. Я всегда с удовольствием знакомлюсь с живыми людьми.

Журавский пересел за рабочий стол, раскрыл книжку — личную карточку члена КПСС.

— Белорыбкин Лев Макарович. Ну-ка, что за лев? Вошел средних лет мужчина, по-военному подтянутый, в сапогах, галифе, но в штатском пиджаке, в расстегнутом осеннем пальто. «Должно быть, уволенный в запас офицер», — подумал Лемяшевич.

Человек первым протянул секретарю руку и, не ожидая приглашения, сел, оглянулся на Лемяшевича, кивнул ему и осторожненько, точно боясь, что они отвалятся, пригладил одним пальцем свои франтоватые усики.

Роман Карпович вдруг нахмурился и пристально посмотрел на Белорыбкина.

— Строгий выговор за что получили?

— Там написано.

— Я у вас спрашиваю!

— А-а, старая история… Пора снять. Это — когда я ещё в органах работал… Посидел там один… невиновный…

— Из-за вас?

— Я вёл дело.

— Сколько?

— Что?

— Сколько просидел?

— Да всего год.

— «Всего»? — Роман Карпович несколько мгновений не двигаясь смотрел на Белорыбкина, по лицу его от лба вниз расплывалась бледность, а потом от шеи кверху поплыла краска, и, когда гневным румянцем запылали щеки, он встал, тяжело опираясь на стол.

Белорыбкин продолжал сидеть, ещё ничего не понимая. — «Всего»! «Всего год»! — повторил секретарь и вдруг грохнул кулаком по столу. — «Всего»! Сукин сын! «Пора снять»… Выговор пора с него снять! Слыхали?

Белорыбкин вскочил, по-военному вытянулся, стоял, хлопая глазами.

— Я с тебя десять лет его не сниму! Мало дали, из партии надо гнать! — Он сделал над собой усилие, чтоб успокоиться. — «Всего»… Да понимаете вы, что это значит — «всего год»? Это триста шестьдесят пять дней терзаний честного советского человека из-за вашего бездушия! Вы компрометируете партию, органы власти! И вы до сих пор ничего не поняли! Для вас один год — это «всего». Сколько же не «всего»? Десять?

Журавский, должно быть, почувствовал, что ему не успокоиться, пока этот человек здесь, и резко махнул рукой:

— Уходите!

Белорыбкин не сказал ни слова, повернулся на каблуках и, сгорбившись, вышел.

— Настроение испортил, сукин сын! Такое настроение было! «Всего»! Слышал? — Роман Карпович, потирая лоб, взволнованно ходил по кабинету. — Ну, всяких видел, но такого… Не поверил бы, если б кто рассказал. Что он — круглый идиот, дурак набитый?

Пришли другие люди, с другими делами, и Роман Карпович, понемногу забыл об этом неприятном инциденте. Лемяшевич чувствовал, что ему, как говорится, пора и честь знать: нельзя же без конца сидеть у секретаря райкома просто наблюдателем. Но уходить отсюда не хотелось. Хотелось рассказать Роману Карповичу обо всем, что с ним произошло за последние сутки. Когда шёл сюда — не думал об этом. А теперь почувствовал, что это просто необходимо сделать: рассказать все объективному человеку, услышать его одобрение или порицание раньше чем ему придется ещё раз посмотреть Сергею в глаза. Его страшила мысль о неизбежной и очень скорой встрече с товарищем. Что он ему скажет? Опять молчать, прятаться в воротник? А в Криницах, наверно, все уже знают: подобного рода новости разносятся с быстротой молнии, в особенности когда они становятся достоянием таких людей, как Приходченко. Но как сказать Роману Карповичу? Тоже нелёгкая задача — ни с того ни с сего начать в стенах райкома, между деловыми разговорами о председателях, о правосудии, о пропаганде и воспитании, изливать свои чувства.

Наконец он выбрал подходящий момент. Роман Карпович позвонил домой:

— Даша! Жди к обеду гостя. Кого? Сама увидишь. Через полчаса будем.

— Это вы обо мне? Спасибо. Не пойду.

— Церемонные вы все стали! Сергея позавчера еле затащил!

— Боюсь Дарьи Степановны, Роман Карпович. Преступление у меня на совести…

Лемяшевич хотел за шуткой скрыть свою взволнованность. Но Журавский сразу увидел, что это не шутка, что действительно произошло что-то серьёзное и насторожился после случая с Белорыбкиным.

— Женился.

Роман Карпович захохотал.

— И в самом деле преступление! Три дня назад — никому ни слова. И вдруг… Но почему тебе бояться Даши? Она рада будет.

— Почему? Да ведь женился я… знаете на ком? — Он приблизился к столу и полушепотом, таинственным и радостным, проговорил: — На Наталье Петровне…

— Морозовой? — Журавский, пораженный, втянул голову в плечи, как бы защищаясь от свалившейся на него новости. — Погоди, ни черта не понимаю. Меня Даша уверяла, что через неделю Наташа будет женой Сергея.

— Вот почему и боюсь… Она их сватала, а вышло всё иначе… Понимаете, все это случилось совершенно неожиданно. Я её любил, и она меня, оказывается, тоже. Но я молчал, уважая чувство Сергея. А она… она не промолчала, Сергей ничего ещё не знает. Мы ехали вместе, я должен был сказать ему, но я не смог, не хватило смелости. И теперь на душе препаршиво. Не знаю, как я с ним встречусь.

— М-да, история. Как в песне поется. Сергею нелегко будет, я знаю его характер. Но, как говорится, сердцу не прикажешь… идём к Дарье Степановне… Она в этих делах больше разбирается.

— Не пойду.

— Боишься? — засмеялся Журавский. — Как тебя, этакого труса, полюбила такая женщина?

— Нет, не потому, что боюсь. А скажу вам как мужчина мужчине: не хочется мне сейчас вести разговоры на эту тему.

— Понимаю.

— Поеду к Наташе. А вас прошу, Роман Карпович… и Дарью Степановну… Сергей, наверно, заедет к вам, поезд поздно приходит… Скажите ему, поговорите… подготовьте… Чтоб это не застало его врасплох… А то ляпнет какой-нибудь дурак… Чтоб не так больно ему было.

— Ну, меру боли его нам не узнать. Будем надеяться на его светлую голову. Что же, лети. Мои поздравления и наилучшие пожелания Наталье Петровне!