Криницы

Тем временем Бородка на подъеме с пафосом закончил свой доклад. Он, конечно, ждал грома аплодисментов, как всегда, потому и задержался возле трибуны, не послышались отдельные нерешительные Хлопки — в насмешку, что ли? — захлопало несколько человек в одном, потом в другом углу. Бородку это потрясло. Он не понимал, что случилось, так как твердо был убежден, что доклад у него идейный и боевой. В чем же ошибка? Он вдруг почувствовал усталость и, оставив папку с докладом на трибуне, быстро сел.

— Есть предложение вопросы задавать в письменной форме, — сказал Птушкин. — А сейчас объявляется…

— У меня устный вопрос! — раздался вдруг громкий голос в зале.

Поднялся высокий молодой человек в синем костюме. Его мало кто знал; не знали ни Лемяшевич, ни Полоз, ни соседи в их ряду; потом выяснилось, что это новый механик Заречной МТС Ковалёв, работавший раньше механиком в обкомовском гараже.

— У меня вопрос. За что товарищ Бородка получил выговор на бюро обкома?

Спросил и спокойно сел. Зал сразу притих, те, что собирались выходить, застыли на месте.

Растерявшийся Птушкин повернулся к Малашенко, но секретарь обкома не смотрел на него, а внимательно вглядывался в зал, в лица делегатов. Тогда Птушкин резко спросил:

— А какое это имеет отношение к докладу?

— Разве это тайна… от конференции? — спросил в свою очередь Ковалев.

Чувствуя неловкость положения и неспособность Птушкина замять этот вопрос, Бородка вмешался сам:

— Я отвечу товарищу… — он не помнил его фамилии, — когда буду отвечать на все остальные вопросы…

А в комнате для президиума, куда они вышли во время перерыва, Бородка сказал Малашенко:

— Это провокация Лемяшевича! Он просто распоясался после бюро. Нельзя при таких людях разносить секретаря райкома.

Волотович, услышав эти слова, возмутился: — Тебе всюду чудится провокация. Они до сегодняшнего дня друг друга в глаза не видели.

— До сегодняшнего!.. Такие быстро спеваются. Малашенко, помешивая ложечкой чай, заметил:

— В партии дисциплина одна для всех и тайн от коммунистов нет.

— Ты сам напросился на такой вопрос. Все помнят эту историю: газета опровержение напечатала, — сказал Волотович. — Твою критику восприняли как месть! Иначе её оценить и нельзя!

Бородка вскипел:

— Вы меня не ловите, товарищ Волотович. Свои ошибки я сам знаю!

— Однако ты ни слова о них не сказал.

— Тише, товарищи, — успокоил их Малашенко. — Для дискуссии есть трибуна.

Первые выступающие, подготовленные загодя, говорили каждый о работе своей организации — о своем колхозе, сельсовете, МТС, — осторожно и в меру, ставшую уже шаблоном, критиковали райком. Директор Криницкой МТС Ращеня первый откровенно высказал свое недовольство докладом секретаря.

— Я даже удивился. Ей-богу. Что такое, думаю! Артём Захарович, который так любит самокритику, не нашел ни одного слова, чтобы сказать о наших общих недостатках, о работе райкома. И в какое время, товарищи! Я читаю постановление Пленума, и мне кажется, что члены ЦК прямо на наш район смотрели, когда писали его. Всё как у нас. И вот сейчас партия наметила такой перелом в руководстве сельским хозяйством, вскрывает все начистоту… Чтоб все было видно. Вот как! Такого же доклада, боевого, откровенного, как постановление, ожидал я от Артема Захаровича… А выходит, что во всем один Клевков виноват. Ах, какой преступник Клевков!

— Мы по этим вопросам два пленума провели, товарищ Ращеня, — подал реплику Бородка.

— Провели? — как будто удивился Ращеня. — Ого! И что же, сразу постановление выполнили? Провели — и точка, все сделано! На конференции, на отчете райкома можно уже и не говорить? Так, что ли? Вон как мы работаем—любо-дорого! Было бы проведено! Мы и на местах уже привыкли: собрание проведено — дело сделано!

Никто из делегатов, кроме криничан, не понял из доклада, что же произошло в Криницкой школе. Докладчик получил много записок с просьбой рассказать об этом подробнее. Бородка читал записки и пожимал плечами: никогда ещё не было такого повышенного интереса к школьным делам. Обычно вопросы просвещения на конференциях затрагивали только заведующий районо и директора школ, да и те — в конце своих выступлений, после дел колхозных, так как многие из них были секретарями парторганизаций.

В одной записке предлагали дать слово Лемяшевичу.

Но все разъяснил Волотович. Он начал с того, что попросил продлить ему регламент. Делегаты хором поддержали:

— Дать! Да-ать!

— Сколько хочет!

— Не ограничивать!

— Говори, Павел Иванович. Ты никогда не затягивал.

— У меня, товарищи, много есть о чем сказать — и главным образом о наших колхозных делах, о нашем сельском хозяйстве. С них я и хотел начать. Но начинаю с другого. Виноват в этом докладчик. Я начинаю с того, чем по сути товарищ Бородка закончил — с его критики Криницкой школы и её директора Лемяшевича. Я вынужден говорить об этом потому, что, по-моему, в этой, с позволения сказать, «критике» особенно ярко проявился стиль работы первого секретя и самый метод его критики… Я два года работал вместе с Бородкой и потому полностью готов отвечать за свои слова. Я говорил это Артёму Захаровичу с глазу на глаз, как коммунисту. Не помогло… Каков же его стиль? А вот каков. Известно, что доклад утверждается бюро, ибо это не отчет Бородки, а отчёт райкома… Но Бородка и тут не удержался, чтобы не нагородить отсебятины. Что ему мнение бюро? Разве он когда-нибудь с ним считался? Он ведь все делает с наскока, штурмом, без проверки и изучения фактов, без анализа их… Отсюда и оригинальный метод критики: раздуть любой случай, любой подхваченный с полуслова намёк и уничтожить таким образом непонравившегося человека…

Бородка опёрся лбом на левую руку, так что лица его, глаз из зала не было видно, и что-то глубокомысленно записывал в блокнот, делая вид, что все это к нему не относится.

— Что же касается критики Лемяшевича, то это вообще некрасивая история. Здесь пахнет местью… Да, да, — решительно подтвердил Волотович, заметив быстрый взгляд Бородки. — Мне кажется, товарищ Ковалев не напрасно задал на первый взгляд бестактный вопрос. Все помнят фельетон в областной газете. Клевету на честных людей санкционировал Бородка и за это получил выговор на бюро обкома.

Он подробно рассказал о конфликте Алёши Костянка с Орешкиным, о выводах педколлектива.

— Как видите, факт не заслуживает того, чтоб посвящать ему столько времени на районной партконференции… Мне думается, если б товарищ Бородка все проверил сам, если это его заинтересовало, он не сделал бы таких неожиданных выводов, не сказал бы, что в школе отсутствует воспитательная работа. Можно спорить — всегда ли с педагогической точки зрения правильно и разумно поступал директор школы. Это вопрос другой. Можно не соглашаться с Лемяшевичем. Но не надо забывать, что воспитание — это не одни уроки, сухие нотации, проборки на собраниях. Нет! Воспитание — это очень сложный процесс. И нельзя, не разобравшись, оправдывать такого типа, как Орешкин, и позорить…

— Никто никого не позорит! — перебил его Бородка. — А Орешкин — не тип, товарищ Волотович! Это вы с Лемяшевичем так относитесь к беспартийному педагогу!

— Демагогией занимаешься, Артем Захарович!

— Ваше выступление — демагогия… Малашенко повернулся к выступающему.

— Обращайтесь к конференции!

Волотович, должно быть взволнованный этой стычкой, с минуту молчал, перелистывая блокнот. Потом как бы начал выступление сызнова:

— Товарищи! Сразу хочу предупредить: как член бюро и бывший председатель райисполкома, я не снимаю с себя вины за все недостатки в руководстве колхозами… Более того, вина моя, как и других членов бюро, ещё усугубляется тем, что мы слишком долго молчали, шли за первым секретарем, подавляемые его авторитетом.

Волотович высказал и всё то, что он ещё летом говорил Бородке в его кабинете, и свои мысли о планировании, о работе МТС, о подборе людей на должность председателя колхоза.