Криницы

— Мне Даша говорила о ваших сомнениях. Скажу прямо: нравится мне эта ваша требовательность к себе. Кстати, не думайте, что вы первый и единственный… Я немало уже встречал людей, которые начинают сомневаться в пользе своих диссертаций. Пишет, пишет человек — и вдруг видит: не туда его толкнули, не то ему посоветовали, да и вообще — какой он к черту ученый! Компилятор, в лучшем случае — способный толкователь чужих мыслей… Чувствуете вы, что можете целиком посвятить себя науке, можете открыть что-нибудь новое?

Лемяшевич засмеялся.

— Посвятить, пожалуй что, могу. Посвящают себя и халтурщики. Но — открыть новое? Ломоносов в моем возрасте уже открыл закон сохранения вещества и энергии… А я ещё не познал самого себя… Что я есмь?

— Это ещё не довод. Может быть, ваши сомнения — взыскательность истинного ученого, — сказала Дарья Степановна.

— Какой я ученый! Написать триста страниц о своих наблюдениях над школой, подкрепить их цитатами из авторитетов… Нет, это не наука!..

— Не каждый день рождаются Ломоносовы. Но, конечно, и маленький ученый должен что-то открывать, сказать свое слово. Вот я тоже кандидат, защищал диссертацию по экономике сельского хозяйства. Внес я что-нибудь новое своей диссертацией в экономическую науку или нет — не мне об этом судить. Но трудился я над ней с увлечением, так как сельское хозяйство — моя стихия. Я в деревне родился, вырос и всю свою сознательную жизнь работал в сельском районе… Я выбрал тему, которая меня волновала…

Лемяшевич, увидев, что Дарья Степановна собирается налить ему ещё чаю, молча прикрыл чашку ладонью. Но Журавский вытащил его чашку из-под руки и подал жене. А сам налил ещё по рюмочке коньяку.

— Что ж… выпьем за науку!

Лемяшевич поднял рюмку, но рука у него дрожала — он разволновался. Журавский, рассказывая о своей работе, как будто выносил приговор его диссертации, а в нем все-таки, при всех сомнениях, жила ещё надежда.

— Короче говоря, вы не верите, что можно быть ученым без практики? — спросил Лемяшевич, все ещё держа рюмку.

Журавский опрокинул в рот коньяк и пососал кусочек лимона.

— Налей, Даша, чайку. Исключения могут быть. А вообще — не верю! Раньше чем писать, например, о картошке, надо посадить, прополоть и выкопать её собственными руками. Так я понимаю…

— А я думаю, — вмешалась Дарья Степановна, накладывая мужу варенье, — талантливому физику необязательно работать на заводе, чтоб стать ученым. Великие законы открывались в лабораториях.

— Верно. Но лаборатория — это та же практика. Априорные выводы проверяются наблюдениями, опытами.

— Так Михаил Кириллович тоже свои выводы проверял в школе. Школа — его лаборатория.

Журавский, почувствовав, что его рассуждения звучат упреком Лемяшевичу, который пошел в аспирантуру сразу же после института, умолк и сидел, прихлебывая чай.

— Говорят, лимон — враг чая, а мы его туда кладем… С лимоном это уже лимонный напитбк, а не чай. Смотрите, даже цвет меняется, — Журавский посмотрел чай на свет, взяв серебряный подстаканник не за ручку, а под донышко. Потом поставил стакан на стол и вздохнул. — Черт его знает! А может, вы и правы? Может быть, не всегда нужна прак-" тика, чтоб ученый мог творить… Вот я, кандидат наук… окончил академию… Меня поставили на практический участок… Уж, кажется, чего лучше! Но помогает ли мне эта практическая работа развивать науку? У меня нет времени почитать литературу… Заседания, командировки… Опять заседания… А писать… Пишу много… постановлений и резолюций… Пишу экономически обоснованно, правильно… Понимаю, что хорошее постановление — тоже дело нужное. Но я не уверен, что все эти постановления и резолюции обогащают экономическую науку…

Дарья Степановна рассмеялась:

— Утешайся тем, что когда-нибудь по твоим постановлениям напишут диссертации. Будут цитировать их.

Это рассмешило и Лемяшевича.

Журавский встал и неожиданно опустил свою мягкую руку на его плечо.

— Ничего, Михаил Кириллович, у нас ещё в запасе вечность, особенно у вас. Не горюйте. И не сдавайтесь без боя… Не стоит. Бой можно дать и самому себе. Отступить никогда не поздно. Тащите вашу диссертацию. Почитаем, подумаем. Я когда-то тоже пединститут кончал, правда заочно. И людей воспитывать пришлось, и детей… Свои вон есть…

…Диссертацию он держал долго — месяца два.

Лемяшевич больше не провожал Дарью Степановну, но изредка, в выходные дни, заходил к Журавским в гости. Ему приятно было посидеть несколько часов в красивых, уютных комнатах с мягкой мебелью, съесть вкусный домашний обед, выпить чаю, поговорить и даже поспорить с хозяином. Роман Карпович сказал, что отдал читать диссертацию авторитетам в этой области. Однажды сообщил:

— Ну, брат, взялся за твой труд.

И в самом деле, работа лежала у него на столе. Наконец он передал через жену, чтобы Лемяшевич непременно пришел в ближайший выходной.

И — странное дело—никогда в жизни Лемяшевич так не волновался. Заходил же раньше просто так, как к добрым знакомым и друзьям. А тут вдруг почувствовал себя мальчишкой, школьником перед суровым наставником. И полчаса ходил по улице мимо дома, в котором жили Журавские, и добрых пять минут стоял перед дверью, не отваживаясь нажать кнопку звонка. Конечно, он опоздал. Журавские обедали, и у них был гость — заведующий районо из Полесья, Зыль Павел Васильевич, из того района, где, как выяснилось, Журавский работал секретарем райкома комсомола до войны и райкома партии — после войны. За обедом гость рассказывал о делах в районе, о видах на урожай (шёл июнь), о многочисленных общих знакомых — председателях колхозов, сельсоветов, учителях, партийных работниках. Видно было, что Журавские до мелочей в курсе жизни района.

После обеда пошли в кабинет, закурили. Роман Карпович сел за письменный стол, развернул диссертацию и надел очки. Лемяшевич никогда не видел его в очках, и эта деталь придала моменту особую торжественность, у диссертанта снова сильно забилось сердце. Журавский не спеша полистал странички, потом собрал листы, выровнял, завязал тесемки на папке и, положив на нее обе руки, заговорил:

— Что вам сказать, Михаил Кириллович? Прочитал я внимательно, добросовестно. И не один я. Товарищ, которому я давал читать, авторитетный педагог, сказал коротко: «Что ж, степень присвоят. Написано гладко…» И я согласен с ним… Да, написано чисто, гладко. А больше сказать трудно. Вот какое дело!..

Лемяшевич вытер платком лоб и с облегчением вздохнул, вдруг почувствовав, как спокойно стало на душе.

Журавский снял очки, отчего снова принял свой обычный, простой вид, поднялся и пересел на диван — между Лемяшевичем и Зылем.

— Вот так, Михаил Кириллович. Человек вы безусловно способный, и из вас ученый выйти может. Но знаете что мне хочется вам посоветовать, пользуясь правом старшего? Поезжайте вы, поработайте годика два-три в школе. Вот, например, к Павлу Васильевичу. Ты как, Павел?

— С удовольствием возьму.

— Директором в Криницы?

— Директором?!

— А вы не пугайтесь, Лемяшевич. Это вам на пользу. Вы — коммунист. Человек образованный. Теории у вас даже больше, чем надо для директора… А деревня — курорт. Дарья Степановна родом оттуда. Мы вам дадим письмо, и вас встретят чудесные люди.

…Вот так Лемяшевич и оказался в этой школе, в этих двух пустых комнатах директорской квартиры.

Пришла наконец сторожиха, заглянула в дверь, поздоровалась.

— Так это вы наш новый директор? — спросила она, как показалось Лемяшевичу, удивленно и даже несколько разочарованно. — И это все ваши вещи? Один чемоданчик?

— Нет, ещё багаж где-то там идет. Постель, книги и все прочее. Хотя, собственно, ничего больше и нет. Я человек холостой, живу по-солдатски…

— У нас вы женитесь, — уверенно заявила женщина, развеселив этим Лемяшевича.

Была она не старая ещё, лет сорока, маленькая, подвижная, говорливая — из числа тех душевных деревенских женщин, к которым сразу, с первого знакомства, проникаешься доверием и приязнью.