Криницы

Её поддержали Приходченко, Ковальчук. Майя Любомировна предложила:

— Не выдавать документов — никуда не поедет! Данила Платонович промолчал, хотя слова его ожидали всё, а когда Лемяшевич обратился к нему за советом, старик сказал:

— Я сам с ним поговорю… И он поговорил. Пришел утром к Костянкам, когда Алёша ещё спал. А когда Лемяшевич шел завтракать, они сидели под навесом на дровах и мирно беседовали — старик и юноша.

Потом, вечером, в доме Шаблюка, куда пришли также Сергей и Наталья Петровна, они ещё раз все обсудили.

— Я спросил его, — рассказывал Данила Платонович: — «Любишь? Крепко?» Учтите, что в таком возрасте это нелегко — признаться, тем более старому учителю. А Алёша доверчиво посмотрел на меня и кивнул головой. Безусловно, любит по-настоящему и тяжко мучается. Боже мой! Кто из нас не помнит этого чувства — первой любви!

Наталья Петровна уронила книжку и поспешно наклонилась за ней.

Данила Платонович обвел всех взглядом.

— Вот и подумайте… Чем мы можем ему помочь? Ничем. Значит — пускай едет, так ему будет легче, понемногу забудется, встретит новых людей, обзаведется новым друзьями. А там — кто знает… Может быть, жизненные пути сведут их опять и Рая, эта глупенькая Рая, поумнеет.

…Лемяшевич прошелся по комнате, постоял у окна и вдруг повернулся к Волотовичу:

— Знаешь что, Павел Иванович, давай выдадим ему все справки. Думаю, что Алексей нас не подведет!

Может быть, это произошло случайно, а может, и специально было подстроено Алёшей и его друзьями. Но попрощаться с классом он пришел на перемене перед уроком Орешкина. Он не зашел в школу, товарищи встретили его на улице и, по предложению Володи, пошли проводить до МТС, где Алёша должен был сесть на машину. Никто и словом не обмолвился об уроке. И вообще молчали. День был морозный, ветреный. Ветер швырял в лицо колкий, сухой снег. Заметало дорогу. Шли, плотным кольцом окружив Алёшу.

В учительской этого не видели и не знали, и поэтому Орешкин, как всегда, вошел в класс оживленный и веселый. И замер на полдороге от двери к столу: класс был пуст. На передней парте, сжав голову руками, сидела с окаменевшим лицом Рая, да в проходе между партами с равнодушным видом стояла другая ученица — хромая, болезненная Нина Куликова. Рая не встала и даже не взглянула на него. Чувствуя всю неловкость и комизм своего положения, теряя самообладание, побледнев, Орешкин взглядом спросил у Нины: «Где?» Она качнулась, переступив на короткую ногу, и с издевательским спокойствием, как будто ничего и не произошло, ответила:

— Пошли Алёшу Костянка провожать.

Орешкин задохнулся и выбежал из класса.

Тогда Рая опустила голову, на парту, и плечи её затряслись от плача.

Нина посмотрела на нее сперва презрительно, потом с любопытством, а ещё через минуту — с жалостью. Наконец не выдержала, подошла и легко коснулась ладонью её волос.

— Я ведь знала, что ты его любишь. Ты просто сама себя обманывала. Алёшу нельзя не любить.

Тем временем Орешкин, бледный, возмущенный и в то же время испуганный, влетел в класс, где вел урок Лемяшевич.

— Я прошу вас…

Лемяшевич вышел с ним в коридор.

— Что случилось?

— Это демонстрация! — зашипел Орешкин, брызгая слюной. — Это беспримерная демонстрация! Это… это… позор!

— Что?

— Они все пошли провожать, — он скривился, — провожать… А?

Лемяшевич догадался наконец, что произошло, и шумно втянул воздух, ноздри его раздулись. Впервые выдержка ему изменила.

— Если это демонстрация против вас, то вы её заслужили, — сказал он и ушел в класс, оставив растерявшегося Орешкина в полутемном коридоре.

28

Бородка встретился с Волотовичем в районном Доме культуры, где должна была состояться конференция. Первыми всегда приезжали председатели колхозов — у них находились неотложные дела в отделах райисполкома, в банке, на базах. А поскольку в их руках транспорт, то вместе с ними задолго до начала конференции приезжала большая часть делегатов.

Бородка под предлогом проверки, все ли подготовлено в клубе, пришел прощупать настроение людей. Давно уже он так не волновался перед конференцией, и волнение это пугало его. Он шутил с делегатами, интересовался, как устроились на ночлег, уговаривал выступать, даже подсказывал вопросы, которые стоило бы осветить секретарю парторганизации, директору совхоза, рабочему кирпичного завода. Он тут же «распек» председателя райпотребсоюза за то, что в буфетах мало еды.

— Смотри, Васильков, чтоб обед для делегатов был не хуже, чем в столичном ресторане. Сам приду обедать. А то у тебя тут привыкли — тяп-ляп… Никакой культуры!

Увидев Волотовича, пошел навстречу, как к лучшему другу.

— А вот ещё один будущий миллионер! Скоро тебя, Лупанов, обгонят, — бросил Бородка другому председателю. — «Вольному труду» мы запланировали на будущий год два миллиона… Вытянешь, Павел Иванович?

— А мы у себя ещё не считали, запланировали без нас, — пожимая руки, ответил Волотович.

Председатели колхозов переглянулись. Бородка нахмурился.

— Планы спускаются сверху. Не тебе об этом говорить. Сам подписывал.

— Да, подписывал, — согласился Волотович скучным голосом.

Когда они наконец, выйдя из клуба, остались вдвоем, Бородка ласково, по-приятельски и даже с сочувствием спросил:

— Ну как, Павел Иванович, трудно? Возможно, что именно это сочувствие и взорвало председателя. Он бросил быстрый взгляд на Бородку, и глаза его под седыми бровями сразу сузились и потемнели:

— Если такие вопросы мне будет задавать первый секретарь, пускай не ждет ответа.

— Колючий ты стал! — бросил Бородка.

Волотович промолчал: они шли по коридору райкома. В кабинете, сняв пальто и прислонившись спиной к печке, ответил мягко и спокойно:

— Не подумай, что нервничаю оттого, что трудно. Нет. Мне и в самом деле нелегко, но я испытываю такое удовлетворение от работы, какого не знал уже давно. А если колючий, то оттого, что злюсь на себя за свою прежнюю деятельность. И на тебя тоже…

Бородка ходил и по-хозяйски поправлял ногой ковровую дорожку; он остановился у двери, внимательно слушая.

— Плохо мы с тобой руководили.

Бородка резко повернулся и направился к столу.

— Это я уже слышал! Тебе выгодно теперь заниматься такой самокритикой? Легче бить по мне?::

— Погоди, не кипятись.

— Я — первый секретарь райкома, а ты — председатель колхоза. И пора уже…

— Я покуда ещё член бюро… Но дело не в этом… Я не так выразился… «Плохо» — так можно говорить, вероятно, о лентяях, лежебоках. А мы с тобой не лентяи мы работали день и ночь… Твоей энергии каждый позавидует, откровенно говорю. Но… казенно мы руководили, формально. Вот ты сказал: тебе два миллиона запланировали. Всё это хорошо! И найдутся канцеляристы, которые распишут, откуда, с чего взять эти миллионы. Распишут, не выходя из кабинета, не спросив у председателя, у правления, у колхозников, не зная ни земли, ни хозяйства. И такой план становится законом… А я вот побыл в колхозе и убедился, что очень часто планы, которые спускали мы с тобой, не помогали колхозу, а тормозили его развитие, связывали по рукам и ногам. Вот я и думаю теперь: разве это не формальное руководство?

Бородка сел за стол, выровнял газеты, которые и так лежали высокой ровной стопкой; морщинки в углах его рта обозначились резче от иронической улыбки.

— Значит, на планирование уже руку поднимаешь? А ты предложи свои реформы конференции.

— А что ты думаешь? Скажу, хотя вопросов у меня на пять регламентов.

Бородка подозрительно окинул его взглядом, стараясь отгадать, что ещё скажет Волотович. Он хоть и храбрился и убеждал себя, что ему бояться нечего, но в последние дни перед конференцией иной раз ловил себя на том, что его беспокоят предстоящие выступления Волотовича, Лемяшевича, Клевкова, ещё двух-трех человек.

В кабинет заглянул Шаповалов, который был теперь помощником секретаря.