Комната смеха

…Я, потрясенная, сбросила с себя пальто моего гостя и спасителя и повесила его на место. Сходить с ума было приятно.

Глава 4

Алексей Владимирович Тарасов пил коньяк у себя на кухне. Даже похоронив жену, он продолжал все еще воспринимать мир таким, каким он был до ее смерти. Он пил коньяк, но думал, что дома он не один, что Эмма рядом, где-то очень близко. Или стирает что-то в ванной, или гладит в комнате перед включенным телевизором, или просто читает в спальне, зажав в кулачке жареные семечки. Эмилией ее редко кто звал. Все звали ее Эммочкой, для Алексея она была Эммой. Она была необыкновенной женщиной. Красивой, умной, в меру ироничной и очень непритязательной. Работала в каком-то институте, который занимался неизвестно чем. Жена много раз объясняла Алексею, чем именно, но он так и не понял. Что-то связанное с биологией, химией или биохимией. Таких странных институтов в Москве – сотни, если не тысячи. Большое серое здание, куда вход только по пропускам. В здании есть все: и своя столовая, и свой санаторий-профилакторий, и маленький комбинат бытовых услуг, и даже бассейн… Микромир, в котором восемь часов в сутки проводила Эмма. Утром вставала, приводила себя в порядок, завтракала и бежала, чтобы успеть на служебный автобус. Вечером прибегала, готовила ужин, прибирала в доме и ложилась отдыхать. Они прожили вместе восемь лет. Алексею было сорок два года, Эмме – тридцать четыре. Детей не было. Что-то не получалось. Разговаривали мало – стали понимать друг друга без слов. Жизнь была налаженной, упорядоченной, простой, удобной. Гостей принимали редко – Алексей ревновал жену ко всем мужчинам, которые появлялись в их доме. И хотя она никогда не давала повода для ревности, Алексею достаточно было поймать взгляд мужчины, обращенный к Эмме, чтобы испытать неприятное до тошноты чувство кажущейся заброшенности и приближающегося одиночества. Воображение его тотчас рисовало жену в объятиях этого мужчины. Он был уверен, что то чувство восхищения, какое не проходило у него по отношению к жене вот уже восемь лет, свойственно и другим мужчинам, находящимся рядом с Эммой, будь то на работе или в иной обстановке. И он ревновал Эмму, получается, к целому институту, к тому микромиру, вход в который для него, Алексея, был закрыт. Нет, он мог бы, конечно, выписать пропуск и пройти туда, встретиться с женой и поговорить с ней на лестнице. Но и это была бы мука. Увидев в каждом проходящем мужчине своего потенциального соперника, он испытывал бы снова и снова саднящее чувство собственника, который рискует в любой момент потерять принадлежащую ему дорогую вещь. При такой болезненной ревности семейная жизнь могла бы превратиться для обоих в ад, если бы не выдержка, благодаря которой Алексей старался лишний раз не устраивать жене сцен. Он просто молча переживал, ревнуя ее ко всем подряд, но в душе радуясь, что мужем такой красивой женщины все же является он, а не кто-то другой. И что только ему позволено видеть ее во всех домашних положениях, в неприбранном и неодетом виде, купающуюся в ванне, укладывающую свои красивые каштановые волосы перед зеркалом или мирно спящую на супружеском ложе.

Теперь, когда ее не было, он никак не мог приспособиться к новой для себя роли вдовца. Он не знал, как живут вдовцы, чем живут, в чем находят утешение. Впереди он видел лишь тупик, очень напоминавший стоявшую в углу подъезда крышку гроба. Того самого гроба, в котором хоронили Эмму.

У него не было знакомых вдовцов, с которыми можно было бы поговорить по душам, а потому сама жизнь подсказала ему способ, как не сойти с ума от боли и одиночества: он стал играть сам с собой в игры. Разные игры. Но все они были связаны с присутствием Эммы. То он пытался поговорить с ней, лежа в постели. То пил с ней чай или коньяк на кухне и вел себя так, словно она и на самом деле была жива. А один раз он даже потанцевал с женой, кружась с ней по комнате и придерживая ее за талию. И ему, как ни странно, становилось легче. Что омрачало его жизнь, так это походы на кладбище и визиты сестры Эммы, Анны Майер. Он всегда недолюбливал Анну, считая, что та постоянно настраивает Эмму против него. У него не было никаких доказательств, просто он интуитивно чувствовал это. Он чувствовал, что Анна презирает его за слабохарактерность, за то, что он, по ее мнению, не достоин Эммы, за то, что не в состоянии содержать жену и она вынуждена работать. Алексей действительно не много зарабатывал, хотя и считался директором небольшого мебельного магазина. Но директор – не хозяин. У него был стабильный, но небольшой заработок, которого едва хватало на еду. Что же касается остального, то на это зарабатывала Эмма: одежда, квартирные счета, книги, телефон… Он не мог позволить себе купить жене хорошую шубу, дорогие духи. Но она как-то сама умудрялась подрабатывать и содержать себя достойно. И даже ее искусственная норковая шуба выглядела совсем как натуральная. Так же богато смотрелись и ее фальшивые бриллианты. Быть может, это происходило от того, что на женщине с такой породистой, неординарной внешностью все должно было смотреться дорого.

У Эммы были большие карие глаза с тяжелыми веками, аккуратный маленький нос, слегка припухлые, словно от поцелуев тысяч мужчин, розовые губы. Она была миниатюрна, стройна. Ее кожа, бледная и тонкая, казалась прозрачной, как у младенца. Грудь ее отличалась от груди остальных женщин, которых видел Алексей. Она была не округла, а представляла собой небольшие, налитые соком конусы с размытыми розовыми же сосками. А ее стройные ноги… Он готов был целовать каждый ее пальчик…

В передней раздался звонок. Алексей вздрогнул. Кто бы это мог быть? Ну, конечно, Анна! Вечно приходит, травит душу своими разговорами, задает дурацкие вопросы.

– Привет. – Она вошла, погладила по-матерински нежно щеку Алексея. – Пьешь?

– Вот, немного коньяку…

– И мне налей. Я принесла еды, перекуси, а то и сам скоро протянешь ноги…

Сначала он думал, что она влюблена в него и ходит к нему, чтобы постепенно обосноваться в его жизни и занять место умершей сестры. Но потом, когда он, напившись, несколько раз попытался довольно-таки грубо завалить ее в постель, а она отвесила ему оплеух, понял, что ошибался. Видимо, и она играла сама с собой в подобные его играм свои игры, связанные с иллюзией того, что Эмма жива. Ей, видимо, как и ему, становилось легче, когда она переступала порог их квартиры, где еще витал дух Эммы. Ведь на вешалке все еще висели ее куртки и плащи, в ванной – купальный халат, в спальне на комоде стояли ее духи и шкатулка с драгоценностями.

– Послушай, Аня, ты бы забрала ее побрякушки. Что проку от них теперь, когда ее нет? А так поносишь, да и память останется…

– Ничего мне не надо. Пусть все лежит на месте. Может, пройдет время, и я смогу проще отнестись к тому, что ты сказал, но только не теперь… Ну что, пойдем поужинаем? Да, чуть не забыла, в вашем почтовом ящике – он вечно распахнут и набит всяким мусором, черт бы побрал этих малолетних бандитов! – нашла вот это. – И она протянула ему извещение на ценную посылку.

Алексей покрутил его в руках и, пожав плечами, сунул в карман.

– Понятия не имею, что бы это значило. Ценная посылка, настолько ценная, что ее оценили в десять рублей. Должно быть, какие-то книги или рекламные дела, – сказал он первое, что пришло в голову.

– Причем на твое имя, – заметила Анна уже в кухне, доставая из сумки принесенные ею баночки с салатами, промасленный пакет с курицей гриль. – Хлеб-то в этом доме найдется?

– Найдется… Слушай, а который сейчас час? Как ты думаешь, почта еще открыта?

– Что, любопытство одолело? Открыта, открыта. Беги за посылкой, а я пока чай заварю, все подогрею…

Он ушел и вернулся буквально через четверть часа. В руках его был довольно большой ящик из фанеры, запечатанный по всем почтовым правилам – с бечевками, похожими на растопленный шоколад печатями из сургуча…