Страница 127 из 128
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ЮМОРЕ
Внимательный читатель, конечно, заметил, что рассказы мои, в сущности, — юмористические; и теперь самое время предложить ему очерк о юморе, который просто обязан рано или поздно написать каждый член нашей гильдии.
В XVI веке «юмор» определяли как «смущение в крови» и, хотя делали это, скорей всего, из вредности, не так уж ошибались. Правда, я бы сказал «смещение». Чтобы стать юмористом, надо видеть мир не в фокусе, другими словами — страдать небольшим косоглазием. Тем самым, вы относитесь несерьезно к очень важным установлениям, а люди хотят в них верить и тоже смотрят на вас искоса. Статистика говорит нам, что 87,03 % косых взглядов обращены на юмористов. Солидный человек все время боится, как бы мы чего не выкинули, словно нянька, чей питомец проявляет склонность к преступности. Возникает та напряженная неловкость, какая царила в замке, когда по нему бродили шуты. Полагалось их как-то использовать, но особой любви они не вызывали.
— И что он порет? — шептал жене король или, скажем, граф. — А ты еще его подначиваешь! Вот, утром, с этими воронами…
— Я просто спросила, сколько ворон уместится в жилете бакалейщика. Так, для разговора.
— А что вышло? Звякая, как ксилофон, он покрякал — ненавижу эту манеру! — и ответил: «С утра — добрая дюжина, а если светит Сириус — поменьше, роса вредна при цинге». Ну, что это такое?
— Это юмор.
— Кто тебе сказал?
— Шекспир.
— Какой еще Шекспир?
— Ладно, Джордж, успокойся.
— В жизни не слышал ни про каких Шекспиров!
— Хорошо, хорошо. Неважно.
— В общем, ты ему скажи, чтобы он ко мне не лез. А если еще раз треснет этим поганым пузырем, я за себя не отвечаю.
Юмористы чаще всего — люди мрачные. Причина в том, что они ощущают себя изгоями или, скажем так, экземой на теле общества. Интеллектуалы презирают их, критики — кое-как терпят, ставя вне литературы. Люди серьезны, и на писателя, не принимающего их всерьез, смотрят с подозрением.
— Вам все шуточки, а Рим-то горит! — укоризненно замечают они.
Лучше бы жалеть юмористов, лелеять, они ведь очень ранимы. Огорчить вы их можете в одну секунду, спросив: «Что тут смешного?», а если все-таки засмеялись — сказав, что они в конце концов «просто юмористы». Слова эти бьют их наповал. Засунув руки в карманы, выпятив губу, они поддают ногой камешки, сопоставляя свою участь с участью бродячей собаки.
Вот почему в наше серое время трудно найти смешной рассказ, не говоря о пьесах. Драматурги соревнуются в мрачности. Поскольку десять пьес из двенадцати с треском проваливаются, можно предположить, что они не правы. Если бы, поступившись весом и важностью, они стали помягче и повеселей, всем было бы лучше. Нет, я не против кровосмешений и безумия, но всему — своя мера. Смех тоже не повредит.
В театре давно уже не смеются. Там слышишь только тихий, свистящий звук, который издают встающие дыбом волосы, да резкое кряканье, когда актеры произнесут одно из тех коротких слов, какие прежде употребляли в кабаках низшего пошиба. Вспомнить смешно, что, когда слово «черт» впервые прозвучало на Нью-йоркской сцене (если не ошибаюсь, в пьесе Клайда Фитча), поднялось Бог знает что, вызвали полицию, а может — и войска.
Конечно, переход будет медленным и нелегким. Поначалу, услышав смех, зрители решат, что кому-то стало плохо, и зашепчутся: «Врача, врача!» Но понемногу привыкнут, и мы снова ощутим в зале не похоронную атмосферу, а что-то более приятное.
Самый печальный юмор в наши дни, я думаю, русский. Чего вы хотите? Когда живешь в стране, где всю зиму надо тереть снегом посиневший нос, особенно не разрезвишься, даже при помощи водки.
Хрущева, по-видимому, считали заправским шутником (тот, кто так не считал, живя при этом в Москве, таил свои чувства), но ограничивался он эйзенхауэровской шуткой о гольфе и русскими поговорками. Если есть на свете что-то безрадостней русской поговорки, прошу мне об этом сказать. «У нас, — сообщал он своим соратникам, — говорят: курица переходит дорогу, а умный человек боится разбойников». Тут лицо его трескалось поперек, глаза исчезали, как устрицы, когда их тушат, — и соратники догадывались, что если на секунду запоздают со смехом, следующая их работа будет в Сибири. Может быть, придет время, когда Россия обратится к историям о муже и жене или о двух ирландцах на Бродвее, но я в этом не уверен.
Перечитал и заметил, что, по забывчивости, так и не определил, что такое юмор. (Авторы и лекторы вечно спрашивают: «Почему мы смеемся?» Хорошенький у них будет вид!) Итак, определить я забыл. Лучше приведу слова из книги д-ра Эдмунда Берглера «Чувство юмора».
Вот, пожалуйста: «Смех — защита против защиты. Обеими реакциями мы обязаны неосознанному эго. Жесткость суперэго снимается тем, что мы обращаем кару в удовольствие. Суперэго упрекает эго и за такую подмену, а эго создает новую защиту, образуя тем самым триаду, в которую входит смех».
То есть как — непонятно? Ну, знаете! Молодец, Эдмунд. Так и держи, и не дай тебе Бог засмеяться.
Примечания
Летом 1936 года — того года, когда умер Георг V, — в одной из привилегированных английских школ произошел странный случай. В комнату, где учили уроки высокородные мальчики, вбежал учитель словесности и сказал: «Умер Честертон. Теперь наш лучший писатель — Вудхауз».
Тогда были живы и писали Шоу, Уэллс, Моэм; еще не состарился Пристли. Кто повысоколобее, предпочитал им Хаксли, Элиота или Вирджинию Вульф. Кто поскромнее, радовался книгам Агаты Кристи или Дороти Сэйерс, еще не открывшей читателям, что она — христианский проповедник. Литература в Англии, как всегда, была на очень высоком уровне. Но просвещенный Т. X. Уайт, автор хороших книг о литературе, сказал именно так, и его ученик, будущий сэр Иэн Монкриф, это запомнил.
Ровно через 60 лет, в июне 1996-го, голландцы прислали английской королеве-матери небольшую алую розу, названную в честь Вудхауза. Судя по всему, этот смешной и скромный писатель устареть не может, как не может состариться герой сказки. Все-таки мы, люди, лучше, чем кажется, и больше похожи на детей. Вудхауз как-то написал:
Действительно, «ура». Моды меняются, цинизм и жестокость открывают в тысячный раз, а множеству англичан и американцев хочется читать книги простодушного писателя, который, по свидетельству Джорджа Оруэлла, не умел ненавидеть.
Роман «Старая, верная» издан в 1951 г., когда Вудхауз только два года, как снова переехал в Америку и жил в Нью-Йорке (домик на Лонг-Айленде он купил в 1952 году). Сперва это была пьеса, но она никак не получалась; и, подарив заготовки другу, он написал по пьесе роман. Тема кино мучила его, начиная с рубежа 20-х—30-х. В 1929 году его пригласили в Голливуд, он побыл там, растерялся, уехал, приехал снова — и сбежал совсем. Но это бы еще ничего, если бы он не сказал журналистке, которая брала у него интервью, что не понимает, почему ему платили огромные деньги за полное безделье. Киношники обиделись; однако позже, в 1937, попросили написать сценарий для фильма с музыкой и танцами по «Деве в беде» (музыка Гершвина, в главной роли — Фред Астер). В письмах школьному другу, изданных под названием «Дрессированная блоха» (так назвал Вудхауза Шон о'Кейси), он рассказывал:
«Сперва они дали его одному из своих сценаристов, и у него получился сценарий о жуликах, ничего общего с книгой. Тогда им пришло в голову, что неплохо следовать роману (…) и они пригласили меня. Какая неблагодарная работа, эти сценарии! Кто-то, наверное, должен их писать, но я — больше не стану».
Действительно, он их больше не писал, зато странности кинопроизводства описывал не раз, от романов «Веселящий газ» (1936) и отчасти «Везет этим Бодкинам!» (1935), до предпоследнего из законченных романов, «Анонимные холостяки» (1973). Перед «Холостяками» Вудхауз неожиданно для себя написал третий роман о Монти Бодкине «Женщины, жемчуг и Монти Бодкин» (1972), где Монти женится в Америке не на Гертруде, о которой он мечтает в «Задохнуться можно», а на секретарше киномагната Айвора Лльюэлина.