М.Ф.

Клише: голова моя шла кругом и т. д. Из всей барахолки старого железа, валившегося на меня, я на полпути выхватил ржавую кочергу и приготовился метнуть обратно.

– Правильно, мам, – сказал я, – если. Я тоже могу сказать, если ты моя мать. Могу сказать про усыновление, долгие годы притворства. Все ведь только вчера открылось, когда ты сказала, что мой отец не настоящий отец. Подошла близко к правде, но недостаточно близко. Ты же себя саму имела в виду, а вовсе не его.

Если все это звучит театрально, припомните, дело было в кругу цирковой арены, а его участники – прирожденные эксгибиционисты, одна валлийка, другой валлийцем притворяется. Эйдрин отреагировала на мои слова яростно, соответственно грубой забаве. Прислонилась к клетке с охотниками и сказала:

– Кто с тобой разговаривал, мальчик? Доктор Фонанта?

– Да, сегодня доктор Фонанта был раньше у меня и моей тогда еще будущей жены, но ничего подобного не говорил. Я немножечко думал, мам, думал, знаешь. Только раз уж ты упомянула доктора Фонанту, которого на самом деле зовут по-другому, в этом я уверен, мать твою, могу поспорить, он, во-первых, как-то помог тебе меня заполучить, когда ты уже была взрослой, как бы женщиной, бросившей мужа, или гребаного любовника, гораздо вероятней; без собственных детей, и хотела ребенка. В этом я уверен, мать твою.

– Чей же ты тогда сын, если не мой, то есть, если мой, если Ллев…

Она совсем сбилась, а мне все становилось чудовищно ясно, инцестная двойня, я старше примерно на час, а ведь среда гораздо важнее наследственности. Я сказал:

– Не важно. Важно, что я мужчина, с женой, начинающий жить, а не сын конкретных родителей. Только скажу кое-что насчет имени, о да, имя, мам…

– Ты не он, я все время могла сказать, ты не он, с таким голосом и с такими руками, с такими словами, которые употребляешь…

– Имя, мам. Может, Ноэль – Рождество, – прочитанное наоборот, стало Леоном, как бы львиным именем, или Ноуэлл дал тебе Лльва, отбросив «ноу», – «нет», – которое я теперь от тебя получу, четко, ясно, но очень неубедительно, мам, ведь Ллевелин и Леон на самом деле одно и то же имя, а Ллевелин Ллевелин отлично подходит для мальчика, да да да, мам?

– Нет. Нет. Нет.

Она почти отодвинула клетку к выходу, в отчаянии прислоняясь к ней для опоры.

– Именно это слово, – сказал я, – я от тебя получил. И это же самое слово будет последним тебе от меня, слово, которое называют отказом. Потому что я сейчас ухожу, мам.

Она сделала несколько успокоительных вдохов, глубоких, профессиональных, прямо от диафрагмы. На ней все еще было платье для выхода на арену, накладные волосы, грим из хны. Безусловно, очень впечатляюще. И она сказала:

– Любовь есть любовь, bachgen, даже если порой она все равно что профессия. Сядь на тот стул, bach, просто на минуточку, перед уходом.

Я знал, разумеется, сцена не кончится моим лихорадочным прощальным взмахом, уходом без всякого эха, подобного финальному аккорду оркестра. Ей требовалось больше чем слова, и мне, может быть, тоже. Я сел на стул, оставшийся от свадебного торжества. И стал ждать.

– Все это, – сказала она, – значения не имеет, пока ты здесь. Но мне важно знать, мой ли сын сидит передо мной, пусть даже изменившийся сын, рассуждающий об уходе навсегда.

– Женитьба, мам, моя идея, но женитьба как можно скорее – твоя. Недоверие. Недоверие плохо для матери.

– Я могла бы спросить, помнишь Олвина Проберта в Кардиффе, который вышел в море и упал за борт. Могла бы спросить про мисс Хогаи, которая торговала сиропом из фиг в большой бутылке в угловом магазинчике. Многое могла бы спросить про пашу совместную прошлую жизнь. Но одного будет вполне достаточно для доказательства.

– Любовь и доказательство. Не пойдет, мам. Вижу, ты собираешься провести меня через какое-то гребапое огненное горнило, чтоб посмотреть, та ли самая это любимая, знакомая тебе вещица, которая в любом случае собирается тебя покинуть. Твоего чувства и разума должно быть достаточно. Это и в самом деле конец.

– Если ты не мой мальчик, я начну искать своего мальчика. Но сначала ты будешь наказан.

При этом она открыла клетку хищников и со своим великолепным искусством выпустила их в порядке старшинства – сокол, кречет, балобан, сапсан, бастард, канюк, пустельга, дербник, лунь, обыкновенный чеглок, стервятник, тетеревятник, перепелятник, кобчик. Красивые существа с нахмуренными глазами, не подразумевающими враждебности, с жестокими клювами, терзающими без злого умысла, поднялись в многочисленном шепоте парящих крыльев, глядя вниз на знакомую литую першу, которой там не оказалось, остались на крыле, кружа, кружа, спокойно выполняя пустое дело по новому гортанному звуку своей госпожи. Эйдрин открыла другую клетку и, скорее как домохозяйка в поисках нужной пачки в кухонном шкафчике, искала больными глазами и нежной рукой нужную птицу. Рука ее появилась с белоснежным какаду, склонившим па меня головку, как будто, что было правдой, между нами были отношения, пусть даже только отношения человека с машиной. Хищники кружили над головой, круг за кругом. Я сказал:

– Это будет загадка, да, мам? И прямо из книжки стихотворных загадок доктора Фонанты, которую можно купить только оптом. Я много узнал, видишь, мам.

– Помнишь вечер в Нормане, штат Оклахома, – сказала она, поглаживая перышки какаду. – Помнишь, был там насмешник профессор, смеялся, когда птицы плохо работали. Нервничали, публика не сильно симпатизировала, помнишь. Я вызвала его на сцену, – ты там был, из-за кулис смотрел, – и ему была задана эта загадка. Он разгадал неправильно, в результате очень испугался, думал, глаза ему выклюют. Если ты не мой сын, будешь наказан за преступления, а одно из этих преступлений – преступное самозванство.

– Да ты рехнулась, мам, – сказал я, опуская правую руку в карман пиджака Лльва. – Если кому играть хочется, пусть играет.

Но она инструктировала какаду, шепча ему ключевые слова. И сказала:

– Ну, давай, кто кто кто.

Птица почистила перышки, прочистила горлышко и пропищала загадку:

Заметен Фонанта. Я, опешив, сказал:

– Сова, сова должна спрашивать.

Ибо вспомнил сон в спальне «Алгонкина». Но она возразила:

– Разве сова может сказать «кто»? Только представь себе, как сова это скажет. А теперь помоги тебе Бог, мальчик, хищники кружат.

Ужас в том, что были два ответа, оба абсолютно правильные. Но два ответа не пойдут. Я не мог неправильно отгадать загадку, но и никогда не смог бы с такой загадчицей отгадать ее правильно. Я сказал:

– Я так и не расслышал, мам, что он ответил, Бог или дьявол. Потому что у каждого бывает великий день, а если у тебя был такой день, значит, ты жил.

– Выбирай.

Я выбрал, и сделал неправильный выбор. Она выкрикнула незнакомое слово, и охотники ринулись. Глаза глаза. Когда-то было принято учить соколов выклевывать глаза на овцах. Левой рукой я боролся с хлопавшей кружащейся фалангой, правой вытащил из кармана Л льва свой талисман. Хотят игру, получат игру, дополненную судейским свистком. Я сунул в рот серебряный цилиндр и чистым громким свистом выкосил полосу в круживших хлопальщиках. Свистел и свистел, они одуревали, сбивались с толку. Говорящие птицы в смятении реагировали в своих клетках маниакальным многократным повторением, причем результат, я был почти готов признать каким-то сегментом мозга, не был лишен сходства с Сибом Легеру. Я свистел, хищники знали о необходимости атаковать то, что мой бедный близнец, вероятно, фактически, экстраполированный ид,[98] называл по-шекспировски человеческим студнем, однако безумный свист вовсе не отменял их права на атаку. Я свистел до смерти, зная, что верно ответил не на загадку, а на почувствованный подвох. В детском паническом сне я, наверно, кричал: мам, мам, я боюсь, мам, убери их, мам. Тогда она знала бы: отозвала бы чудовищных птиц. Но теперь ей приходилось бороться за собственные глаза, хотя некоторые хищники низшего ранга своей целью выбрали какаду. Тот, не переставая пищать: «Великий день, великий день, великий день», – пробрался обратно в клетку к компаньонам по клетке, оказавшись в безопасности, и Эйдрин осталась лицом к лицу со своей армией. Это она кричала: «Останови их, останови, Ллев, Ллев», – и я от сострадания разжал губы. Птицы очнулись от жестокого транса и в рациональной мрачности набросились на меня, их мучителя, но она отчаянно гулькнула, собрала, созвала их в стаю, потом загнала стаей в клетку, и я сказал:

98

Ид – в психоанализе элемент структуры личности: бессознательное «оно», наряду с сознательным эго и супер-эго.