Владыки Земли

Быстро перекусили, увязали мешки, Шык достал Чертеж и прикинул, сколько им еще идти до земель чудей. Выходило — всего ничего, день-два, не больше. Путники встали на лызунки и гуськом двинулись на полуночь и закат, а по правую руку от них, еще не видимое за заснеженными деревьями, вставало в морозной дымке багровое неяркое солнце.

На брошенное чудское селение, заваленное снегом по самые крыши, маленький отряд напоролся к середине следующего дня. Два десятка корой крытых избушек, выстроенных на огромных пнях, пара балаганов, изгородь вкруг — вот и все городище. И ни следа, ни зарубки — нет людей, ушли, давно и навсегда, судя по тому, что все, что можно было унести, с собой забрали.

— Вот так так! — удивленно протянул Зугур, сгибаясь в три погибели и заглядывая в крайнюю избу: — Одни стены! Кто ж их спугнул, сынов заячих? Уж мест-то — глуше не придумаешь, леса кругом чащобные, пеший еле-еле пройдет, а уж конному и вовсе не пролезть.

— А летом тут еще и болотина везде! — кивнул Шык: — Тут чудей точно никто не достал бы. Что ж за напасть, хотел бы я знать? Ладно, дальше побежим — больше узнаем. Нам, пожалуй, и все равно, встретим мы тех чудей, нет ли…

— В тепле-то хорошо бы переночивать хоть разок, а, дяденька? — Луня зябко повел плечами: — Да и припас, что из дома прихватили, к концу подходит.

— Лунька, тебе пожрать бы только! — хохотнул Зугур: — По мне так: чем меньше мы кого на пути нашем встретим, тем лучше!

Тут уж против сказать было нечего, и Луня, сердито сопя, первым двинулся дальше, бороздя лызинами снежную гладь.

Лес мало по-малу менялся. Совсем исчезли родные дубы, стало меньше липы и березы, зато появился густой подлесок из ольхи, тальника, вербы. «По болотам идем!», — смекнул Луня. Шык говорил, что земли чудей вдоль всего морского побережья болотистые и мокрые, летом гнуса полно, а от гнилой воды поднимается дурной дух, что вызывает болезни души и тела. Еще водится в болотах прорва всяческой нечисти, и ночью по чудским лесам лучше даже отрядно не ходить — добром не кончится. Хорошо, хоть зимой промерзают топи, и нет ни гнуса, ни тварей окоянных — спят под корягами да в омутах, злобу копят.

На следующий день путники свернули к закату — Шык вел их к Соленой воде, чтобы не упереться в скалистые отроги Ледяного хребта, до которого было уже рукой подать, не больше пяти дней пути. По Чертежу выходило, что не сегодня-завтра путники должны были выйти к реке Буре…

Река открылась внезапно — едва трое походников проскочили небольшую, лесистую ложбинку и поднялись на косогор, как в глаза им брызнул яркий солнечный свет, а внизу открылось огромное заснеженное пространство, широкое и ровное. На той стороне, за широкой снежной луговиной, темнел лес. А прямо внизу, на покрытом снегом льду реки, они увидели перевернутые санки и несколько человеческих тел.

— Оружие вынайте, други! — посуровев, велел Зугур, который по прежнему считался в маленьком отряде главным по войским делам. Луня принялся отвязывать от поняги меч, Шык вытащил из своего мешка короткий арский меч, который он взял по просьбе Зугура — волхв не любил металла, справедливо считал, что его оружие — знание. Сам Зугур оружился знатно. Помимо меча, кинжала, топорика для метания, лука со стрелами, вагас прихватил еще громадную двулезвийную секиру, ту самую, которой орудовал во время их похода в Зул-кадаш оставшийся в Сырых оврагах Фарн.

Ощетинившись точеной бронзой, путники скатились вниз и подъехали к лежащим на льду, припорошенным снежком телам.

То, что это чуди, Луня понял сразу, хотя никогда не видел никого из их странного племени. Невысокие, все в шкурах и травяных плетеных коробах на меху вместо шапок, бороды заплетены в косы, лица скуластые, глаза… А вот какие глаза у чудей, Луня увидать не смог — у мертвецов глаза выклевали вороны.

Шык внимательно осмотрел тела, потом велел Зугур перевернуть всех и оглядел с другой стороны.

— Чудно! — заметил вагас, воткнув секиру в снег и тревожно оглядываясь: — Четверо мертвых, а крови не видать! Чем их убивали, а, Лунька? Дубинами, что ли?

Луня, по примеру Шыка, тоже присел на корточки возле одного из трупов, закрыл глаза и провел рукой над телом. Там, где должна была быть рана, рука Луни обычно чувствовала холод. Не мороз, а внутренний холод, какой бывает от мертвяцкого камня на вершине кургана даже в самый знойный день. Луня умел это делать с раннего детства, и всегда находил у животных и малюток бессловесных болезные места.

Но сейчас Луня ничего не почуял. Словно бы чудя умер сам, от старости умер, или… Или чары его сразили, недобрые чары!

— Дяденька, чарами их, да? — выпрямившись, спросил он у волхва. Шык покачал головой:

— Нет, ничего такого. Тут все проще — и хуже… Прячь секиру, Зугур, она пока ни к чему. Мор это. Потому и селение покинутое нам встретилось. От мора бежали чуди, думали, что он в селении останется, а они уйдут. Но от мора так не уйдешь, не спрячешься. Все, други, пошли отсюда, а то как бы и к нам мор не прицепился! По реке пойдем, так быстрее будет. У Соленой воды свернем на полуночь — и прямо на Ледяной хребет выйдем. Так оно дольше, но надежнее. А раз надежнее, значит — быстрее…

Два дня, без роздыху, мчались они по ледяной броне огромной реки на закат, два утра солнце вставало у них за спиной, и два вечера садилось перед глазами. На третий день берега разошлись в разные стороны, лес, что рос на них, начал редеть, а впереди почуялся бескрайний простор. Море, Соленая вода, один из Краев Земли, по поверьям родов. Луня теперь знал, что это не так. Нет у Земли края, ибо кругла она, кругла, как мяч для килы-игры…

Свернув к полуночи, вновь вступили походники под лесную сень. Тут, недалеко от морского побережья, росли сосны, одни лишь огромные, в несколько обхватов, медноствольные сосны, чьи вершины, как казалось Луне, подпирали небеса, как столбы в хижинах хуров подпирают крышу.

На лызунках бежать по такому лесу — одно удовольствие, подлеска, поросли молодой совсем нет, ничего не мешает, а вот с топливом для костра тяжко — стволы у сосен внизу голые, сучьев, что сверху падали, под толстым слоем снега не видать, а рубить треохватный ствол походным топориком целую семидицу придется, какое уж тут к лешье торопление!

Но, хвала богам, и мороз спал, да так, что днем на солнце таяли сугробы, а с древесных веток свисали сосульки и веселая капель звенела, радуя душу.

— Не уж-то весна уже пришла, дяденька? — спросил как-то на привале Луня у волхва, удивляясь теплу: — Ведь мы вона сколько на север пробежали, третья семидица пошла. Сейчас и дома-то у нас зима еще стоит, только-только ведь свитун-месяц начался!

— Какая уж тут весна! — махнул рукой Шык, внимательно приглядываясь к небесам и принюхиваясь к сыроватому воздуху: — Да и на оттепель не похоже. Чудно как-то. Уж не чародейство ли какое, а, други?

— Чародейство, не чародейство, а по мне так — коли тепло, так и нам в помощь, стало быть, радоваться надо! — Зугур усмехнулся, закончил точить лезвие секиры, попробывал пальцем, нахмурился и вновь взялся за правило недоточил, не вывел до конца, в бою подведет оружие, и сложишь голову, а все отчего — поленился, как должно, сделать.

Луня, у которого и меч и цогский кинжал всегда были в порядке, убрел в сторонку, прислонился к желто-бурому сосновому боку, выпростал из-под шапки ухо, приник им к стволу, закрыл глаза и вслушался в жизнь могучего дерева. Не верилось Луне, что не весна пришла, надоел уже мороз, надоели метели. Слушал ученик волхва, не проснулся ли сок в сосне, не потек ли по древесным жилам, пробуждая дерево от спячки. Конечно, кому не попадя такого не услыхать, но Луня недаром волхвовству учится, умел кое-что.

Слушал он, слушал, вникал, обостряя слух, распускал все ниточки свои чуешные, силился — и услышал. Но не ток крови сосновой, а другое — услышал плач далекий, не древесный, не звериный — человеческий плач. Баба плакала, недалеко, на полуночь и восход в десяти полетах стрелы. Вот такая весна…