Владыки Земли

— Ходишь, ходишь, чего ходишь? — приплясывая вокруг Шыка, залепетал Мизя свои присловия, ему лишь одному и понятные, растягивая в улыбке слюнявый рот. Шык вынул из кармана свой шубы ломоть сотового меда, завернутый в бересту, и деревянную колотушку, подал дурачку, улыбнулся:

— Бери, Мизя, светлая твоя головушка!

Мизя радостно захохотал, сунул мед вместе с берестой в рот, и гремя дареной колотушкой, помчался куда-то, влекомый лишь ему одному понятным делом. Луня заметил, как Зугур скривился, вопросительно глянул на вагаса. Тот, помрачнев, пояснил:

— У нас считают, что в ТАКИХ злой демон сидит. Если близко к нему подойти, он на тебя наброситься и тоже ума лишит. У нас ТАКИХ к коню привязывают и в степь того коня гонят…

Луня только вздохнул, сворачивая к знакомой клетушке возле большого валуна — тут жил его отец. Шык с Зугуром лишь поклонились сидящему у очага спиной ко входу человеку и пошли трапезничать, дабы не мешать Луне. Бывает, что одному, без поддержки — лучше…

Луня медленно приблизился к сидящему, протянул руку, дотронулся до покрытого грубой шерстяной накидкой плеча:

— Здоров ли, батя? Вот и свиделись…

Сколько раз раньше, в детстве еще, приезжал Луня, летом по воде, зимой — на лызунках или на лосе, сюда, сколько раз он вот так же подходил к отцу, и всегда жила в его сердце надежда, что в ответ на свои слова он услышит: «Здоров, сынок, и тебе того же желаю! Как ты? Садись к огню, поговорим…».

Тогда не услышал ни разу, и сейчас тоже — тишина, только потрескивали в огне поленья. Луня скинул с плеч понягу с притороченным к ней дорожным мешком и мечом, снял сад с луком, сел справа от отца, заглянул в лицо. Постарел отец за тот год, что не видел его Луня, здорово постарел. Совсем седыми стали волосы, борода, усы. Легли у глаз похожие на росчерки птичьих лапок на песке морщины, согнулась спина. И только глаза, ярко-голубые, цвета осеннего неба в яркий, необычный для осени день, остались прежними, такими, какими были они в тот миг, когда узнал он, Мочаг, лучший охотник рода Рыси, что гремский каменный топор лишил жизни Личу, солнце его, жизнь его, жену его, мать его сына…

Луня подбросил дров в очаг, достал из мешка горсть лущеных орехов, вываренных в меду, всыпал в отцову руку. Знал — сам есть не будет, он вообще ничего не ест сам, кормить надо, но очень хотелось Луне хоть как-то одарить того, кто его на свет породил.

— Я, батя, в далеком походе был, вот… — запинаясь, нескладно рассказчик-то из него никакой, начал говорить Луня: — С Шыком, с волхвом нашим. Вож мне Красный меч дал, теперь я — как вой настоящий, и ратиться мне довелось, и с корья, и с берами, и с хурами, а от зулов поганых еле-еле ноги унесли! Мы теперя в новый поход отправились, за Могуч-камнем, в дальние дали, а иначе кончится род людской на земле, слышь, бать? А еще на драгоне-птице мы летали, и в подземелья к невиличникам я лазил. Ты за меня не боись, меня Зугур, он вагас, мечевому делу учит, вож одобрил, так что меня теперь забидеть трудно! А еще, бать, приглянулась мне дочка Корча, что в Доме на Великом Ходу Хозяином. Ее Руной звать… У нее мать гремка, но это ничего, Корч, он наш, род он, значит и она — родка, ведь правда? Вот только не знаю я, живы ли они сейчас…

Луня умолк, помрачнев, тоже уставился в огонь. Воспоминания о Руне разбередили душу, заныло сердце — почему я не птица, почему слетать не могу, глянуть, как там она, что с ней?

Говоря с отцом, Луня словно бы говорил сам с собой. Будь отец в себе, в уме и в здоровии, вряд ли стал бы Луня с ним откровенничать, среди мужей не принято такое, это только девки с матерями всеми своими немудреными тайнами делятся — кто на кого поглядел, да как. У мужчин разговор другой, да только и отец уж боле не охотник и не вой, да и Луня, он ведь как никак — волхв, хоть и молодой совсем. Словом, всегда все рассказывал о себе сын отцу, каждый раз, когда приходил сюда, в Большую пещеру под Лысой горой.

— Ну все, пора мне, батя! Поесть с дороги надо, Шык с Зугуром ждут меня, поди. А потом к Мертвому Омуту мы пойдем, в глубь горы — Шык, слышь-ка, с Алконостом говорить хочет, во как! Ты это, бать, орешков-то поешь, они сладкие… Вот. Я зайду еще, попрощаться зайду!

Луня подхватил с лавки свои вещи и решительно шагнул к выходу из клетушки, а за его спиной у неподвижно сидящего возле очага человека вдруг дернулась рука и орехи с веселым стуком раскатились по каменному полу. Но Луня этого не увидел…

Шыка и Зугура Луня нашел у Главного Очага, что горел в конце Большой пещеры, у ног Мокоши. Волхв и вагас разулись, поставили катанки и меховые липты ближе к огню — сохнуть, а сами не спеша ели деревянными долблеными ложками похлебку из большой глиняной мисы, заедали ломтями свежего жита, да отрезали от здоровенного шмата розоватое сало.

— Как Мочаг? — спросил Шык. Луня молча разулся, поставил сушиться свою обувку, подсел к столу, кивнул наконец:

— Ничего, дяденька, жив, хвала Роду. А в остальном — все также…

Путники молча ели. Шык с Зугуром, уже насытившиеся похлебкой, жевали сало с житом, а Луне пододвинули мису — давай, мол, после холодов горячее да жидкое, из мяса сверенное — само то, что надо.

Появившаяся у стола старуха принесла кувшин с травяным настоем, плошку с блинками, залитыми медом, подхватила опустошенную Луней мису и ушла. Путники поели блинков, и Шык встал:

— Блага дарим столу этому и хозяйкам его заботливым и хлебосольным! Будьте здоровы, бабушки, зело вкусен и сытен был обед наш!

Из полумрака выступила, словно соткалась из воздуха, Незванна, покивала, хехекнула:

— Знаешь, Шык, чем баб улестить — стряпню похвалишь, и баба тает уже. А если скажешь, что она еще и красавица писанная, так она вообще поплывет, замлеет от радости…

— Так, а отчего не сказать. — усмехнулся Шык: — Скажу: таких красавиц, как у вас тут, в Лысой горе, отродясь встречать мне не приходилось! А то, что красивы вы не обликом внешним, а душой своей, так это дела не меняет!

Незванна покивала, мол, услыхали мы слова твои, волхв, а потом махнула рукой:

— Пора к омуту иттить, Стана там уже, и другие тож.

К пещерке, где находился омут, вела извилистая и тесная нора, вроде той, по которой Луне за драгоновой смертью идти пришлось. Рослый Зугур еле-еле продирался через прихотливые изгибы норы, обдирая плечами покрытые плесенью камни стен. Наконец добрались.

Луня увидел почти круглую пещеру, в центре которой располагался Мертвый омут, словно вбил кто в каменный пол бочку с черной водой, вбил по самый край. Вот только не было, Луня знал, у той бочки дна…

Над мертвой водой курился желтоватый в свете лучин дымок, завивался спиралью и уходил вверх, в сереющее маленьким пятнышком сквозь пролом в горе где-то далеко наверху небо. Здесь, у Мертвого омута, Седые вверяли души свои Алконосту, творили обряды, приносили жертвы. Сюда же приводили тех, кто желал с вещуном поговорить, будущность узнать. Не всех приводили, разборчивы были старухи, но вот их — привели…

Седые стояли вдоль стен, закутанные в серые шерстяные платки, Луне даже показалось, что это не живые люди, а идолы, накрытые покрывалами. Чей-то заунывный голос тянул чаровную песню: