Лев Толстой

Девятого ноября 1910 года в половине седьмого утра поезд прибыл на Козлову Засеку. На перроне и вокруг станции собралась толпа: яснополянские крестьяне, московские студенты, близкие друзья, незнакомые последователи. Когда вагон открыли, все обнажили головы, раздалось «Вечная память». Снова сыновья понесли гроб. Процессия двигалась по дороге, по которой так часто своими легкими шагами ходил Толстой. Было серо и холодно, местами лежал снег.

«Впереди яснополянские крестьяне несли на палках, высоко над головами, белое полотенце с надписью: „Дорогой Лев Николаевич! Память о твоем добре не умрет среди нас, осиротевших крестьян Ясной Поляны!“ За ними несли гроб и ехали подводы с венками, вокруг и позади по широкой дороге врассыпную шла толпа; за ней ехали несколько экипажей и следовали стражники». По словам Сергея Львовича, присутствовало от трех до четырех тысяч человек. Прошли между белыми башенками. По парку бродили жандармы. По мере приближения к дому становилось все больше фотографов.

По распоряжению Сергея Львовича гроб поставили на стол в бывшем кабинете писателя, одна дверь которого выходила в прихожую, другая – на террасу. Сняли крышку. Несколько минут у гроба оставались только близкие. В одиннадцать началось прощание, которое должно было завершиться к трем часам. Время от времени раздавались голоса: «Господа! Проходите, не задерживайтесь».

Пол трещал и, казалось, вот-вот провалится под ногами бесчисленных людей. Темная одежда пришедших проститься оттеняла бледное лицо лежавшего среди голых стен покойного. Наклоняясь к нему, люди опирались на стол, и голова Толстого вдруг поворачивалась из стороны в сторону. Он похудел, нос заострился, кожа стала почти прозрачной. Теперь это был фантом, и достаточно было легкого дуновения, чтобы он рассыпался навсегда…

Без четверти три братья в последний раз вынесли гроб. У крыльца стояла толпа, трещали камеры, щелкали фотоаппараты. Дети и друзья по очереди несли гроб. Толпа двигалась следом, пели «Вечнаю память». Шли по прихваченной морозом дорожке, дул ледяной ветер. Могила вырыта была там, где хотел Толстой. Крестьяне на веревках опустили в нее гроб. Подхваченная тысячами голосов «Вечная память» разносилась по лесу. Повсюду среди деревьев, в аллеях на коленях стояли люди. Ни одного представителя Церкви. Это были первые в России публичные похороны без церковных обрядов. Но что добавило бы присутствие митрополита Санкт-Петербургского Антония, если бы он вдруг решил отпеть покойного?

Семья просила, чтобы не было речей у могилы Толстого. Один незнакомый старик произнес все-таки слова про «великого Льва», и Сулержицкий, бывший когда-то последователем Льва Николаевича, рассказал, почему тот хотел быть похоронен именно в этом месте. Показались несколько конных жандармов. «На колени!» – закричала толпа.

После минутного колебания они обнажили головы и опустились на колени. Небо потемнело, первые комья мерзлой земли ударились о крышку гроба. Софья Андреевна не плакала. Когда все закончилось, толпа молча разошлась. Жандармы уехали с чувством выполненного долга.

В конце аллеи виднелся старый белый дом в окружении промерзших деревьев. Остались только близкие. Сколько народу в зале, и какая пустота. Лев Толстой теперь был только именем на обложках книг.

Post-mortem

Во время похорон Софья Андреевна простудилась. Слегла с температурой 40, проболела две недели. Как только силы вернулись, пошла на могилу мужа. Ее страшило одиночество и чувство вины перед Левочкой. Двадцать девятого ноября 1910 года она записала: «Невыносимая тоска, угрызения совести, слабость, жалость до страданий к покойному мужу, как он страдал последнее время». И тринадцатого декабря: «Ночь не спала совсем. Ох, уж эти ужасные, бессонные ночи с думами, мучениями совести, мрака зимней ночи и мрака в душе». Она принимала огромные дозы веронала, чтобы заснуть, и целый день ходила, как одуревшая. От подавленности не спасала вера, на которую уповала. Что станет с Ясной? Правительство отклонило предложение купить имение, не желая увековечить память писателя, бывшего врагом государства и церкви. Два года спустя единственный наследник – Саша получила за посмертное издание книг отца сто двадцать тысяч рублей и выкупила Ясную у матери и братьев. Она выполнила волю отца и передала землю крестьянам. Софья Андреевна оставила себе дом и сад. Дом в Хамовниках выкупил город, но он стал музеем только в 1920 году.

Что до рукописей, то борьба за них продолжалась: с одной стороны – Софья Андреевна и сыновья, с другой – Саша и Чертков. Ни одной строчки не публиковалось без ведома дочери и ученика, они считали себя продолжателями его творчества, отказывали в сотрудничестве другим членам семьи, считая их недостойными. Многие подозревали, что Саша и Чертков корректируют тексты. Убежденный толстовец Сергеенко, например, обвинял Владимира Георгиевича, что тот убрал из писем Льва Николаевича все хорошее, сказанное о жене. Таня, всегда хранившая мудрый нейтралитет, была возмущена вмешательством Черткова, говорила, что отец несомненно помешал бы деятельности его и Саши, из толстовского общества, основанного сестрой, считала она, ничего хорошего не выйдет, все, что там говорится, очень далеко от воззрений самого Толстого.

В ответ на недоброжелательные отклики о ней толстовцев Софья Андреевна начала писать автобиографию. Вновь погрузилась в атмосферу волнений и ненависти, которую когда-то проклинала и о которой теперь сожалела. Ей нравилось описывать свою жизнь спутницы исключительного человека, слава которого после смерти росла. Ее дело теперь – вспоминать. Николай II назначил графине пенсию. Каждый день она шла на могилу мужа и молилась. Там всегда было много людей – сосредоточенных, безразличных, смеющихся. Бумажки на земле и глупые надписи на деревьях. Стало ясно, что теперь у нее нет дома, он стал общественным достоянием.

В 1914 году мечта ее мужа о мире без войн рухнула. Саша уезжала сестрой милосердия на турецкий фронт. Мать сказала ей, что отец не одобрил бы этого. Революция 1917 года потрясла еще сильнее. Она вспоминала Левочку, призывавшего к ненасилию, и радовалась, что он умер, не увидев этого братоубийственного безумия.

По всей стране грабили и жгли имения. Предупрежденные, что крестьяне из соседних деревень идут в Ясную под красным флагом, Софья Андреевна, Таня и внучка Танечка готовились к бегству. Но у входа в имение экспроприаторов ждали местные мужики, вооруженные топорами, вилами и косами. Так дом Толстого, один из немногих, сохранился. Он передан был государству, управлять им назначили зятя Толстого Оболенского. Благодаря этому Софья Андреевна продолжала жить в своем доме, где ей выделили несколько комнат.

В 1918 году приехала Саша и увидела вместо врага маленькую, сгорбленную старушку, с погасшими глазами, надтреснутым голосом. Они обнялись и примирились. Начинался голод. Дряхлый слуга в заштопанных белых перчатках прислуживал за столом: на узорчатой скатерти, как в былые времена, блестели серебряные приборы и хрусталь, но на блюде лежала вареная кормовая свекла и крошечные кусочки черного хлеба с мякиной. На следующий год нужда заставила Таню вязать и продавать на рынке в Туле шарфы, иначе было не прокормить мать, тетку (Татьяну Андреевну Кузминскую) и дочь. К имению подступала Гражданская война. В октябре 1919 года над домом подняли красный флаг. Татьяна Львовна протестовала против присутствия в доме военных и отстояла имение, флаг сняли. Через несколько дней Софья Андреевна простудилась. Началось воспаление легких. Как у Левочки. Таня спросила, часто ли мать вспоминает отца.

«Ах, постоянно. Я с ним живу, мучаюсь, что была с ним нехороша. Но я была ему верна и душой, и телом. Я вышла замуж в 18 лет… любила я одного твоего отца».

Графине становилось все хуже, надежды не было. Таня написала Сергею, который жил в Москве. Ясная Поляна находилась в зоне военных действий, требовался специальный пропуск. Его подписал Ленин. Сергей успел, мать умерла при нем. Она узнала его, благословила, попросила похоронить «по-христиански». Потом повернулась к младшей дочери и сказала: «Саша, милая, прости меня. Я не знаю, что со мной было… Я любила его всегда. Мы оба всегда всю жизнь были верны друг другу».