Лев Толстой

Пока она сокрушалась, Сергеенко по просьбе Черткова отправился в Оптину пустынь, куда добрался к семи часам утра двадцать девятого октября. Невыспавшийся Толстой – по коридору, мяуча, сновали кошки, в соседней комнате плакала женщина – встретил его с тревогой и беспокойством: что-то творится в Ясной? Узнав, что жена хотела покончить с жизнью, был страшно подавлен, хотя должен бы быть готов к такому повороту событий, хорошо зная ее. Обеспокоило Льва Николаевича и сообщение, что графиня с сыновьями хотят отправить по его следам полицию. К счастью, Сергеенко привез и добрые вести: письмо от Саши, в котором та просила его не падать духом, и послание Черткова, ликовавшего, как будто это была его личная победа.

«Не могу выразить Вам словами, – писал ученик, какою для меня радостью было известие о том, что Вы ушли. Всем существом сознаю, что Вам надо было так поступить и что продолжение Вашей жизни в Ясной, при сложившихся условиях, было бы с Вашей стороны нехорошо. И я верю тому, что Вы достаточно долго откладывали, боясь сделать это „для себя“, для того, чтобы на этот раз в Вашем основном побуждении не было личного эгоизма. А то, что Вы по временам неизбежно будете сознавать, что Вам в Вашей новой обстановке и лично гораздо покойнее, приятнее и легче – это не должно Вас смущать. Без душевной передышки жить невозможно. Уверен, что от Вашего поступка всем будет лучше, и прежде всего бедной Софье Андреевне, как бы он внешним образом на ней ни отразился».[676]

Толстой немедленно ответил обоим.

Сначала Саше: «Трудно. Не могу не чувствовать большой тяжести…Очень надеюсь на доброе влияние Тани и Сережи. Главное, чтобы они поняли и постарались внушить ей, что мне с этими подглядыванием, подслушиванием, вечными укоризнами, распоряжением мной, как вздумается, вечным контролем, напускной ненавистью к самому близкому и нужному мне человеку [Черткову], с этой явной ненавистью ко мне и притворством любви, что такая жизнь мне не неприятна, а прямо невозможна, что если кому-нибудь топиться, то уж никак не ей, а мне, что я желаю одного – свободы от нее, от этой лжи, притворства и злобы, которой проникнуто все ее существо. Разумеется, этого они не могут внушить ей, но могут внушить, что все ее поступки относительно меня не только не выражают любви, но как будто имеют явную цель убить меня, чего она и достигнет, так как надеюсь, что в третий припадок, который грозит мне, я избавлю и ее и себя от этого ужасного положения, в котором мы жили и в которое я не хочу возвращаться».[677]

Письмо Черткову короче, но решимости в нем не меньше: «…возвращение мое к прежней жизни теперь стало еще труднее – почти невозможно, вследствие тех упреков, которые теперь будут сыпаться на меня, и еще меньшей доброты ко мне. Входить же в какие-нибудь договоры я не могу и не стану. Что будет, то будет. Только бы как можно меньше согрешить».[678]

Облегчив душу этими признаниями, Толстой продиктовал Сергеенко свои размышления по поводу смертной казни, потом пошел гулять к скиту. Мир и покой этого места показались ему Божьей милостью. Поговорил с монахами. Вернувшись, сказал Маковицкому: «К старцам сам не пойду. Если бы сами позвали, пошел бы». Он «желал видеть отшельников-старцев не как священников, а как отшельников, поговорить с ними о Боге, о душе, об отшельничестве, и посмотреть их жизнь, и узнать условия, на каких можно остаться жить при монастыре», понять, почему отказались они от мирской жизни, сравнить их опыт с собственным. Ведь занимается он, как и старцы, поиском истины. Как хорошо было бы, не признавая официальных церковных догматов, поселиться в келье, вдали от жены, сыновей, учеников, размышляя спокойно…

В час дня с аппетитом поел монастырской еды – ему подали щи и гречневую кашу с постным маслом. Эта непритязательная пища восхитила Толстого.

Через некоторое время выехали в Шамордино. Там, в расположенном в четырнадцати верстах от Оптиной женском монастыре, жила сестра Льва Николаевича Мария Николаевна. В это время ее навещала дочь Елизавета. Женщины встретили Толстого с нежностью, выслушали его рассказ о ссорах, смятении, бегстве и сумели успокоить. С момента ухода из Ясной он думал об этой встрече с какой-то необъяснимой надеждой: Мария была для него единственным свидетелем счастливого былого, отправляясь к ней, он поворачивал время вспять, вдыхал свежий воздух детства. Быть может, это желание погрузиться в воспоминания детства было знаком близкой смерти?

Гость сказал сестре, что был в Оптиной и как ему там понравилось: «Сестра, я был в Оптиной, как там хорошо, с какой радостью я теперь надел подрясник и жил бы, исполняя самые низкие и трудные дела; но поставил бы условие: не понуждать меня молиться, этого я не могу…»

Вечером его вещи отнесли в монастырскую гостиницу, где он заночевал, наутро пошел в деревню узнать, нельзя ли снять избу. И нашел одну. Хозяйка, вдова, просила три рубля в месяц. Зачем куда-то ехать? Проведет последние дни здесь, в Шамордине. Под этими великолепными небесами, где звучит звон колоколов и монастырское пение, его собственное лжеучение будет мирно сосуществовать с православной верой. Приняв решение, Толстой пообещал хозяйке переехать к ней тридцать первого октября.

Пока он лелеял мечту о тихой старости с размышлениями под сенью монастырских стен, в Ясной Поляне собрался семейный совет. Двадцать девятого октября в родном доме собрались все дети Льва Николаевича. Не приехал только Лев – он был в Париже. Вызвала их младшая сестра, в комнате которой они теперь обсуждали взаимные претензии своих родителей. На защиту отца встали только Саша и Сергей, остальные считали, что он поступил плохо, оставив мать, когда сам всю жизнь проповедовал истинное христианство, и настаивали на том, что долг его – вернуться. Саша возражала, что, если отец вернется, непосильный груз ляжет на его плечи. Но ее не слушали, и каждый, кроме Михаила, написал отцу, пытаясь образумить его.

«Я знаю, насколько тяжела была для тебя жизнь здесь, – обращался с нему Илья. – Тяжела во всех отношениях. Но ведь ты на эту жизнь смотрел, как на свой крест, и так и относились люди, знающие и любящие тебя. Мне жаль, что ты не вытерпел этого креста до конца. Ведь тебе 82 года и мамá 67. Жизнь обоих вас прожита, но надо умирать хорошо… Я не зову тебя сейчас вернуться сюда, п. ч. знаю, что ты это сделать не можешь, но ради спокойствия мамá надо не прекращать с ней сношений, писать ей, дать ей возможность окрепнуть нервно, а дальше – дальше Бог даст».

Андрей был суровее: «…по долгу своей совести должен тебя предупредить, что ты своим окончательным решением убиваешь мать».

Сергей придерживался противоположного мнения: «Думаю также, что если даже с мамой что-нибудь случится, чего я не ожидаю, то ты себя ни в чем упрекать не должен. Положение было безвыходное, и я думаю, что избрал настоящий выход».

Нежная, мягкая Таня, как всегда, проявляла гибкость: «Никогда тебя осуждать не буду. О маме скажу, что она жалка и трогательна. Она не умеет жить иначе, чем она живет. И, вероятно, никогда не изменится в корне».

Пока ее взрослые дети совещались, Софья Андреевна потерянно бродила по дому, прижимая к груди маленькую подушечку мужа. «Милый Левочка, где теперь лежит твоя худенькая головка? – причитала она. – Услышь меня! Ведь расстояние ничего не значит!» Или вдруг говорила: «Это – зверь, нельзя было более жестоко поступить, он хотел нарочно убить меня».

В конце концов графиня написала ему душераздирающее письмо: «Левочка, голубчик, вернись домой, милый, спаси меня от вторичного самоубийства. Левочка, друг всей моей жизни, все, все сделаю, что хочешь, всякую роскошь брошу совсем; с друзьями твоими будем вместе дружны, буду лечиться, буду кротка… Тут все мои дети, но они не помогут мне своим самоуверенным деспотизмом; а мне одно нужно, нужна твоя любовь, необходимо повидаться с тобой. Друг мой, допусти меня хоть проститься с тобой, сказать в последний раз, как я люблю тебя. Позови меня или приезжай сам. Прощай, Левочка, я все ищу тебя и зову. Какое истязание моей душе».

676

Толстая А. Л. Отец.

677

Письмо А. Л. Толстой, 29 октября 1910 года.

678

Письмо В. Г. Черткову, 29 октября 1910 года.