Репейка

Между тем Репейка уже дрожит на своем мешке. Что означает:

— Мне холодно, пора бы и в путь…

— Ну, коли так, слезай с трона, — соглашается Янчи и берет «трон» под мышку. — Вроде бы уж светает.

Светать, конечно, еще не светает, только очертания темноты чуть-чуть сереют, сперва на восточном небосклоне, на гребне лесов, потом на колючих и складчатых, оборчатых юбках кустов, разбежавшихся по заснеженному холму.

Янчи идет согнувшись, читая росписи следов на снегу, Репейка то и дело обегает увитые ломоносом кусты, кое-где настороженно принюхиваясь.

Ветра нет: предательские запахи приглушены и смыты снежными испарениями, так что Репейке приходится на совесть прочесывать раскидистые кустарники, чтобы не пропустить лакомый кусочек — она знает: часть добычи причитается ей. Если же прибавить к этому унаследованную от предков страсть к охоте, пылающую в крови столь же давно, как и самый огонек собачьего существования, то можно ли удивляться, что Репейка точно усвоила значение слова «охота», и по первому же знаку у нее пробегает вдоль позвоночника ощущение извечной свободы, смутный трепет всех тысячелетней давности охот.

Во время охоты — но только в это время — бывало иной раз, что Репейка не подчинялась Янчи, как не подчинилась бы и старому Галамбу. Потому что одно дело — бараны, и совсем другое — охота. Во всем, что касалось овец, человек действовал безошибочно и был вправе приказывать, но в охотничьем деле Репейка соображала куда больше, и Янчи оставалось лишь советовать и предлагать ей что-то, а уж собака решала, согласиться ей или нет.

— Может, еще этот кустарник осмотрим? — спрашивал подпасок, и Репейка тотчас делала круг, как бы говоря:

— Само собой! Чтобы такая собака, да не осмотрела его?!

Но, не обнаружив ни следов, ни запахов, ни подозрительных предметов, коротко, два-три раза, махала хвостом и спешила дальше:

— Пусто! Не будем терять времени…

И вдруг у раскинувшегося вдоль опушки кустарника Репейка описала небольшой полукруг (в пору хоть легавой), замерла на месте, почти слышимо нюхая воздух, потом прыгнула в самый густой куст ежевики и на секунду затихла.

Янчи напряженно всматривался.

— Ну, есть что-нибудь?

А Репейка, гремя стылыми ветками и не обращая внимания на язвительные уколы колючек, уже тащила смерзшегося в камень фазана. Ее хвост между тем взволнованно отбивал телеграмму:

— Ох, и колется паршивый куст! Ну, ничего, мы ведь не неженки, верно, Янчи? Вот она, птица! — И Репейка весело чихнула, потому что фазаний пух набился ей в нос.

Янчи быстро сунул фазана в мешок, его глаза блестели, рот растянулся до ушей в безмолвном восхищении, однако, подпасок и радости знает пределы. Он погладил взволнованного товарища по охоте:

— Репейка, да против тебя все охотничье ведомство — детский сад! Может, отдохнешь немного? Я подстелю опять мешок, и ты посидишь на нем.

Все это Янчи проговорил шепотом, и Репейка еще глубже прониклась рассветной таинственностью их предприятия, но на мешок легла без возражений, прикрыв передними лапами округлый холмик, представлявший собою фазана.

Подпасок закурил сигарету. Дымок медленно подымался кверху, а между тем черной громадой выплыл лес, и проступили из тумана искривленные очертания ветвей.

— Ну, может, пойдем уже? — шепнул Янчи.

Собака потянулась, шурша животом по мешку:

— Можно.

Они вышли в долину, стараясь держаться подальше от леса, ведь в лесу их может выследить кто угодно, а мир — право же, это совсем не от страха, — мир все-таки лучше ссоры. Но вообще-то Янчи, с фазаном в мешке, чувствовал себя гораздо воинственнее, чем когда мешок был пуст.

Вниз идти было сподручнее, но в тех местах, где потоки дождевой и талой воды разрушили травяной покров, склон холма, сбегавший к ручью, был весь изрыт малыми впадинками и довольно большими оврагами, куда во время таяния снегов и весенне-летних ливней, в согласии с законами тяготения и ускорения, неизменно устремлялись бурные воды, которые не успевала поглощать земля. Однако к концу лета внезапных ливней уже не бывает, а сеяным осенним дождям не под силу залить эти рытвины, поэтому здесь оседают развеваемые ветром семена трав и летучие семена деревьев. Иногда и птицы роняют сюда налету желуди, плоды шиповника, боярышника, ежевики, семечко дикой груши, и в последующие годы пропаханные водой расселины буйно зеленеют, густо оплетенные корнями растений; цветет дикая роза, терновый куст манит сорокопута свить гнездо, акация — сороку, ежевика надежно прячет лежки зайцев и гнезда фазанов.

Однако эти заросли задерживают также и снег, и, когда на пастбище снегу по щиколотку или того меньше, вот как в этом году, человеку — даже если зовут человека Янчи — ступить в расселину уже невозможно, не то провалится он в сугроб по пояс или еще глубже.

Зато здесь свободно могла пробежать Репейка, руководимая с обрыва подпаском, который палкой указывал ей наиболее стоящие внимания места: маленькой собачонке снизу было мало что видно, Янчи же находился в «ложе», поэтому Репейка то и дело поглядывала на него в ожидании полезных указаний.

— Туда! Чуть повыше! — взмахнул Янчи палкой и собака так и ввинтилась в затянутый ломоносом лабиринт, из которого со стороны Янчи с треском выскочил огромный заяц; но бежал длинноухий не слишком резво, волочил ногу и вообще выглядел хворым.

Репейка, ломая ветки, все еще металась в кустарнике, так как увидела лежку, но, когда выдралась, наконец, из ломоносовых пут и напала на теплый след зайца, Янчи уже стоял наготове с поднятой для броска палкой. Ветки трещали все ближе, и заяц, услышав тяжелое дыхание собаки, выскочил на пастбище.

В тот же миг полетела палка и сбила доживавшего последние минуты длинноухого, словно кеглю. Подоспевшая Репейка вытрясла из него остатки жизни. Потом села возле добычи, хрипло дыша, облизнулась и посмотрела на своего друга-человека:

— Поймала! Видел?

— Вот это был бросок, а? — ухмыльнулся радостно Янчи, и было совершенно неважно, что каждый из них дует на свою мельницу. Важен был заяц, который тут же исчез в мешке. Охотники даже не заметили, что между тем наступило утро. Над ручьем колыхался голубоватый пар, в лесу кого-то сварливо бранила сойка — быть может, припозднившуюся лису, — где-то очень далеко гудел поезд, и над белизной снега уже народилось мягкое разноцветье: лиловая зелень ежевики, коричневый мох на стволах деревьев, серый холодок камней в ручье.

— Самое время подобру-поздорову домой податься, — рассудил Янчи, — но коли устала, можем и подождать.

Репейка все еще тяжело дышала, говоря этим вполне ясно:

— Вот только отдышусь малость…

Янчи прекрасно ее понял, поэтому закурил и немного погодя, стряхивая пепел на снег, сказал улыбчиво:

— Ох, и поедим же мы нынче, Репейка…

Собака весьма одобрила это куцым своим хвостом, ибо слово «поедим» всякий раз пробуждало у нее мощные спазмы в желудке, от чего во рту тут же сбегалась слюна. А так как место для еды было неподходящее, Репейка сразу же заторопилась в дорогу, чтобы как можно быстрее добраться до дома — места еды.

Янчи поспешно сунул мешок под ясли, набросал сверху соломы, хотя предосторожности были излишни: далеко окрест никого не было и в помине. Затем он зашел на кухню.

— Ну? — поглядел на него старший пастух.

— Два. Один пернатый да один длинноухий.

Старик улыбнулся.

— С умом! Птицу снеси Маришке, зайцем сам займись на дворе. Потроха отдай собакам, остальное потуши, да паприки не жалей. Ну-ну, можно сказать, с умом все обтяпал.

Большей похвалы никогда еще не произносил старый пастух, и Янчи так и взвился от радости.

— Нашей Репейке цены нет.

Старый Галамб только рукой махнул.

— Похоже, скоро останемся без нее… — И отвернулся, как человек, который с делом покончил и больше ему по этому поводу сказать нечего. Янчи вышел, из-за двери послышался визг натачиваемого ножа.

В овчарне понемногу становилось светлее, и Янчи быстро сдернул с длинноухого шубу, затем по справедливости разделил на две порции потроха беспокойно наблюдавшим за ним собакам. Меньшую порцию — меньшему, большую — большему.