Репейка

После этого ничто уже не нарушало спокойного течения вечеринки.

Напитки благополучно убывали, лампы светили все ярче, полотнище шатра мягко раздалось, смелей и роскошнее стали жесты, сопровождавшие мирную беседу.

Сейчас Таддеус и в самом деле выглядел величественным патриархом, который даже кровью пожертвовал бы ради своих чад, — да он таким себя и чувствовал. Впрочем, все прочие были настроены так же. Они верили каждому слову друг друга, всё подтверждали и всё прощали, а когда реже стали приходить на память случаи из прошлого и рассказчик довольствовался уже одним скупым жестом, чтобы наглядно пояснить пятнадцатиминутный рассказ, Таддеус провозгласил:

— Мальвинка, душа моя, ты бы нам спела.

— Но у меня же голос, как у ночного сторожа…

— Кто смеет утверждать это? — встал Алайош, обводя присутствующих разбегающимися во все стороны глазами.

— Представь себе, ты, Алайош!

— Позор! — провозгласил Оскар и дернул Алайоша за брюки, отчего тот мешком плюхнулся на свое место.

— Убит, — потянулся Алайош к своему стакану в поисках опоры, — собственной супругой своей убит и уничтожен.

— Заткнись, Алайош, иначе мы сами тебя убьем и уничтожим, — прервал кто-то стенания впавшего в меланхолию акробата и положил гитару Мальвине на колени. — Просим!

Гитара заговорила, аккорды встречались на взлете, сплетались, и песня мягко уносилась к куполу цирка.

Мальвина пела. Она и в самом деле как будто немного охрипла, но это только выделяло слова песни из сонно-страдальческого гитарного наигрыша и придавало смысл сопровождавшим напев мыслям. От одной что-то отнимало, другой что-то добавляло. Заволакивало туманом и топило в солнечном сиянии, пело об успехе и напоминало о провалах, за тенями бродили лица и воспоминания, минувшие времена, дороги, игры, аплодисменты и прохладное безмолвие.

На лице Мальвины играла улыбка, а в глазах стояли слезы, и, когда она умолкла, стало так тихо, что можно было, казалось, услышать, как проносится по небу падающая звезда.

— Вот оно как, — проговорил кто-то, а Алайош опустился на одно колено перед своей женой и поцеловал ей руку.

— Ты была великолепна, — выдохнул он, а Мальвина ласково погладила мужа по голове, погрузив пальцы в светлую его шевелюру.

— А ведь ты лысеешь, Алайош…

Гитара со стуком легла на стол и тем прикрыла дверь в обитель чувств.

Вечеринка на этом и кончилась.

— Прекрасно было все, детки, — сказал, подымаясь, Таддеус, за ним последовали и все остальные, только Оскар сделал Додо знак.

— Все подготовлено, пошли, Додо, если не хочешь спать, и виновника торжества кликни с собой.

Погасли лампы. Все стихло вокруг цирка, огромная белая дуга Млечного пути молча охватила ночь, даже Джин, кажется, заснул, только в повозке Оскара еще горела лампа и слышались изредка невнятные возгласы:

— Двойной кон! Двойная последняя ставка! А погляди-ка, Репейка, как я на это отвечу! Но вы все же пить не забывайте…

Додо наблюдал за игрой, полулежа на кровати. Репейка, услышав свое имя, подошел не к Оскару, а к Додо.

— Может, пойдем уже спать?

— Репейка, по-моему, предпочел бы отдохнуть. Или, по крайней мере, прийти сюда, ко мне.

— Что ж, позови. Сегодня он именинник.

По знаку Додо Репейка вскочил на кровать и прилег рядом с человеком, которого здесь любил больше всех. Правда, он слепо повиновался приказаниям Оскара, но к чувству привязанности, к любви это не имело никакого отношения. Щенок сунул голову под руку Додо, вздохнул и закрыл глаза. Вскоре задремал и Додо.

Теперь из повозки вырывались изредка лишь сугубо серьезные, профессиональные термины. Сигаретный дым вился над крышей, словно туман; Алайош тихонько поставил стакан.

— Спят, — кивнул он в сторону кровати.

Оскар даже не обернулся.

— Спать и в могиле успеем… а этой живительной влаги у нас только на двоих и осталось.

Мате Галамб сдал сотню валухов, пятьдесят старых уже овцематок и получил вместо них сорок молодых овечек.

— Они поместятся на грузовике, — сказал директор государственного хозяйства, — зачем вам, дядюшка Галамб, на своих двоих плестись. Сядете рядом с шофером, Янчи с овцами устроится.

— Что ж, можно.

— Когда думаете выехать?

— А чуть свет. У меня еще в городе кой-какие дела, а из города, как все переделаю, и пешком доберусь. К нам оттуда недалеко. Овец же и Янчи доверить можно. Домой приедут вовремя, сразу и стадо выгонит.

— Ну, конечно. Комната для гостей в вашем распоряжении, и ужин готов.

— Премного благодарен, а только пастух здешний обидится. Ждет он…

— Ну, как хотите, дядя Галамб. А Янчи?

— Овец я уже принял, его место при них. А поужинать со мной поужинает.

— Как заведено у вас, дядя Галамб, так и делайте.

— У нас так заведено.

Еще не начало светать, а Янчи уже подавал будущих овцематок в кузов большого грузовика, снабженный высокими решетками, чтобы какая-нибудь непутевая овечка не выпрыгнула в пути. Сперва погрузили вожака оставшейся дома отары, и его колокольчик несколько успокоил тревожно топчущуюся овечью толпу.

— Сорок, — передал подпасок шоферу последнюю овцу и сам взобрался в кузов, а шофер спрыгнул наземь.

— Прошу, дядя Галамб, вот сюда, ко мне… не слишком ли тепло будет в шубе?

— В шубе, сынок, никогда ни слишком тепло, ни холодно, а как раз так, как и быть должно. Трогай поаккуратнее, чтоб скотину не побить…

— Трону так, что и яичко не разобьется.

И грузовик почти неприметно пришел в движение.

— Да, тут даже овцам сказать нечего, — кивнул старик, — словно бархат разглаживаешь, и того мягче.

Потихоньку-полегоньку выбрались они на шоссе; к этому времени уже проступили на розовеющем с востока небе придорожные деревья, окрасились и клубы пыли, вскипавшие позади грузовика.

Машина незаметно увеличила скорость. Янчи сел на дно кузова, чтобы ветром не унесло шляпу; впрочем, лихим молодцом надо было быть ветру, чтобы хоть пошевелить на его голове этот насквозь промасленный, дождями побитый головной убор.

Колокольчик вожака изредка звякал, и тогда вожак обалдело поглядывал на Янчи, словно говорил:

— Чего-то я во всем этом не понимаю.

— Сейчас уж и дома будем, не бойся, все ж таки лучше один час ехать, чем целый день сапоги трепать. Не так, что ли?

Заря уже разгорелась вовсю, грузовик ехал быстро, поднятая им пыль медленно оседала на осенних, овеваемых паутиной полях. Старый Галамб смотрел на дорогу, на проносящиеся мимо луга, иногда посматривал на стрелки приборов под ветровым стеклом грузовика. Некоторые стрелки постоянно дрожали на одном месте, другие упрямо застыли; узнал чабан только часы.

«Ну-ну, — подумал старик, — хоть это знакомо».

На мягком сиденье было удобно, и в шубе своей он чувствовал себя хорошо.

— А все-таки великое дело — такая вот машина.

Городок надвигался так, словно его притягивало.

— Цирк, — качнул головой шофер, когда проезжали мимо базарной площади.

— Он и есть, — кивнул пастух, — комедианты. Однажды и я побывал в цирке, когда в солдатах служил… У «Трех дроздов» я сойду. Может, открыли уже?

Корчмушка под названием «Три дрозда» была, конечно, открыта, и Мате Галамб удобно расположился в углу. Он спросил немного палинки и развязал суму, перед выездом плотно набитую гостеприимной женой госхозовского овчара. Пастух расстелил на столе тряпицу, в которой был завернут хлеб, и стал закусывать салом. Кто приходил, кто уходил, его не интересовало, вокруг стоял ровный шум голосов. Он сидел спиной к двери и лишь одним ухом прислушивался, как корчмарь всячески старается убедить пьяноватого, задиристого возчика ехать своею дорогой.

— Не оставляй лошадей без присмотра, Шимон, милиционер придет, запишет.

— Хотел бы я посмотреть на того милиционера!

— А ну, как испугаются чего-нибудь лошадки-то да понесут, беда ведь.

— Еще пятьдесят грамм… а лошади понесут — моя забота.