Репейка

Старый Ихарош и Аннуш только улыбались и не мешали кузнецу изливать свои благородные чувства, так как знали, что у Лайоша это самая крайняя степень подпития. Теперь он может выпить хоть ведро вина, ничего не изменится, и новых улучшений в настроении уже не произойдет.

— Ничего, завтра за работой все выветрится, — улыбалась Аннуш, — верно, ангел мой?

«Ангел» совершенно расчувствовался и обнял жену так, что у нее затрещали кости, а Репейка заворчал, видя, что Анна противится мощному объятию.

— Он ревнует Аннушку! — заорал Лайош, так и не отмывший черных следов своего ремесла, да и игрою мускулов под одеждой похожий, скажем честно, скорее на буйвола, чем на ангела.

— Возьми, Репейка, зубра этого! — смеялась Анна, и Репейка звонко облаял Лайоша, весело виляя хвостом, так как отчетливо понимал, что все это только игра.

Когда же Лайош опять вытянул свои страшенные ручищи, щенок решительно ухватил его за штанину:

— Ррр-ррр, — тряс он головой, — если так, давай играть!

— Не порви, Репейка, — наклонилась к нему Анна, — зашивать-то мне.

Репейка беглым «целую ручки» лизнул руку Анны, вернулся к своему хозяину, сел, тесно прижавшись к его ноге, и заглянул ему в лицо.

— Я с ними играю… но это ничего не значит…

Давно уже не было у Гашпара Ихароша такого чудесного вечера, поэтому он на минутку вышел и вернулся с коробкой сигар. Сегодня он не чувствовал пугливого биения сердца, как бывало теперь всякий раз, когда он пил и много курил, и старый мастер решил, что увенчать этот день может только добрая сигара.

— Закуривай, Лайош, сынок, живем-то один только раз!

— Зато — долго! — одобрил Лайош и бережно защипнул большущими пальцами сигару, словно то был цветок. — А где спички?

Репейка вздрогнул. В мозгу зазвучало прежнее значение слова «спички», и не мог он сделать ничего иного, кроме того, что сейчас сделал. Репейка бросился к стоявшему под часами стулу, где видел спички, осторожно взял в зубы коробку и сел перед Лайошем.

— Пожалуйста! — завертел он хвостом.

— Ай! — вскрикнула Анна, а у Лайоша чуть не выпала сигара изо рта. Кузнец вытаращил глаза и не посмел взять у Репейки изо рта спичечную коробку.

— Нет, дядя Гашпар, я с этим… с этим существом в одном доме не останусь…

— Возьми же коробок, — неуверенно пробормотал Ихарош.

Рука Лайоша тряслась, когда он брал спички. Но закуривать кузнец не стал.

— Дядя Гашпар, я не к тому говорю, а только здесь что-то неспроста… у меня мурашки по спине… Может, я скажу сейчас «принеси трубку», а он и принесет.

Репейке тотчас припомнилась старая игра. Весело подскочив, он кинулся в комнату, ведь там на стуле лежала и трубка. Ловко схватив ее, он опять сел перед Лайошем.

— О-ох! — простонал великан-кузнец. — Ох-хо-хо, ведь говорил же я, оно нас понимает…

— Да вот же трубка, — поскуливал Репейка, — возьми ее у меня изо рта, она такая вонючая, что ужин в животе переворачивается.

Лайошу ничего не оставалось, как взять у него трубку, но в комнате после этого воцарилась тишина. Аннушка подошла поближе к мужу, а Репейка, сев рядом с хозяином, озабоченно взглянул на него.

— Почему вы молчите?… я что-то сделал не так?…

— Обучили его, вот и все, — проговорил, наконец, старый мастер и погладил Репейку по голове. — Ведь тебя научили, правда, песик?

Репейка поглядывал то на дверь, то на хозяина:

— Но почему не входит Пипинч?… Пипинч с вкусной едой…

— Он ждет кого-то, — мрачно объявил Лайош и положил трубку на стол, словно улику, — ждет. Я видел, как он на дверь поглядел…

— Может, прежнего своего хозяина поджидает, — шепнула Анна. — Выпей, Лайош.

— Больше ни капли! Тут нужна ясная голова…

— Глупости болтаешь, — рассердился вдруг Гашпар Ихарош, — только того и не хватало, чтобы этакий буйвол труса праздновал. Видывал я и таких собак, которые в футбол играли в Будапеште, дело было в цирке. И одеты были в футбольную форму, честь по чести, а мяч отбивали так, что только пыль столбом…

— Пыль столбом, пыль столбом… то иное дело. То цирковые собаки были.

— Они были собаки! И ты уж не зли меня. Да я сколько угодно могу приказывать ему трубку да спички принести — видишь, как прислушивается! Он, может, ничего другого и не знает…

Ихарош встал и опять положил трубку и спички на стул.

— Ну, приказывай ему!

— Только не я. Скажите сами, дядя Гашпар…

— Репейка, принеси мне спички, — проговорил старик. — А теперь трубку!

Репейка весело доставил старому мастеру требуемое.

— Вот видишь! А теперь, песик, тащи-ка сюда этого дурня кузнеца, — указал он на Лайоша, и Репейка, показывая зубы, бросился к Лайошу и ухватил его за штанину.

— Ну-ну, не дури, Репейка… еще порвешь…

Репейка недовольный поплелся назад, к старику, посмотрел на него.

— Не хочет он играть, — сказали умные блестящие глаза, — не хочет и все… вот если бы Оскар был здесь, сам побежал бы, потому что Оскара все слушаются, даже Султан… и Додо…

— Ладно, собачка, — погладил его Ихарош, — жаль, что не пьешь ты… — И он чокнулся с Анной. — Пей, дочка, если уж Лайош не пьет…

— Ну, выпить-то я могу, — сдался Лайош, — а только дело тут нечисто, это уж точно.

— В голове у тебя что-то нечисто, — отозвалась жена, — верно, Репейка?

И собака, взглядом попросив разрешения у старого мастера, подошла к Аннушке и, поднявшись на задние лапы, положила голову ей на колени.

Это смирило и Лайоша, но недавнее веселье улетучилось и в сгустившейся темноте уже не нашло дороги обратно.

Репейка выбежал во двор на контрольный осмотр. Аннуш принялась мыть посуду, Лайош зевал так, что едва не затушил лампу, а старый Ихарош сунул руку под пиджак: иные люди так проверяют, цел ли бумажник, он же хотел лишь усмирить собственное сердце.

«Я, кажется, перебрал, выпил больше, чем следовало, — подумал он, — да и сигара была крепка. Вот теперь и колотится старая колотушка».

Но он не сказал об этом ни Аннушке, ни Лайошу.

«Браниться ведь станут, да и поделом мне, — думал он. — А лекарство-то кончилось… ничего, высплюсь хорошенько, к утру все и пройдет.»

Лайош с женой ушли. Репейка тоже провожал их, потом проводил в дом своего хозяина, у которого лицо стало вдруг серое. Ихарош тяжело опустился на стул.

— Так-то, Репейка, плохи наши дела.

Голос был глухой, с одышкой, и тяжелый дух боли придавил чувствительные нервы щенка.

Старик все сидел и смотрел на огонь и глазами прослеживал путь больших длинноногих комаров. Комар сперва бился долго о стекло, ошалело стремясь к свету, но едва оказывался над пламенем, следовала короткая вспышка, легкий треск, и пепел прозрачных крылышек исчезал в тени.

«Конец, — думал старик. — Конец. Короткая вспышка и все».

Репейка слонялся по комнате, иногда садился перед Ихарошем, словно спрашивал:

— Что мне сделать, чтобы опять стало все хорошо?

Но не отвечал ему старый мастер. То одиночество и страх, какие он сейчас испытывал, ни с кем разделить невозможно, ни передать кому-то, ни отогнать от себя. Усталое старое тело в одиночку боролось с болью, мысли метались вокруг прошлого, вокруг вчерашнего дня, минувшего вечера и с надеждой останавливались выжидательно перед таинственной дверью в завтра.

Репейка проводил своего хозяина до кровати; старик положил на сердце мокрую тряпицу и закрыл глаза.

— Вдруг да поможет…

Двери остались открыты. Сигарный дым и запах пищи понемножку выплыли из-под притолоки, и прохладный ночной воздух, баюкая ароматы, принесенные с полей л из сада, уже карабкался через порог.

Гашпар Ихарош то ли чуть-чуть задремал, то ли немного озяб, но когда открыл глаза, почувствовал себя лучше.

— Ты здесь, Репейка?

Репейка встал и подышал старику в ладонь.

— Конечно, здесь. В воздухе чуялось что-то плохое, но… кажется, оно ушло…

— Побегай, если хочешь… мне лучше…

Человеческий голос успокоительно гудел в комнате, потом взлетел под потолок и вместе с теплым воздухом выскользнул в ночь.