Репейка

— Уй-уй-уй, — скулил он тихонько. — Уй-уй-уй, там кто-то колючий, — и крохотные капельки крови на морде подтвердили справедливость его возмущения. — Но уж теперь-то я рразоррву его! — зарычал щенок, изготовясь к прыжку.

— Нельзя!

Додо раздвинул ветки и обнаружил ежа, закутанного в оснащенный тысячью иголок плащ.

— Да, Репейка, он и вправду колется, но ведь не он зачинщик…

— Вот я ему сейчас! — проворчал щенок.

— Не лезь, куда не следует, — укорил собачонку Додо. — Еды у тебя хватает, зачем же убивать его? Да и не удастся ведь! Всю морду тебе исколет, раны загноятся, придется мне заливать их йодом. Помнишь, какой йод вонючий? Вот и представь его на носу своем… Ну, пойдем.

Репейка неохотно, то и дело отставая, плелся за Додо и уже совсем издалека опять оглянулся.

— Может, все-таки попробовать?…

Додо понял этот тоскливый и воинственный взгляд.

— Не дури, Репейка. Еж тебя не трогал. У него, может, маленькие ежата есть, и он ничего дурного не делает, знай себе помалкивает… Одним словом, нельзя!

— Это другое дело, — вздохнул щенок. — Нельзя так нельзя. Может, еще встретится что-нибудь более подходящее для разминки…

Надежды его оправдались, хотя и позднее.

Додо держал путь в небольшую низину, где земля была посырее; они вышли на лесную лужайку, как вдруг Репейка услышал какой-то шорох над головой и не успел взглянуть, как его кто-то ущипнул за ухо. Щенок испуганно прижался к земле, скосил глаза вверх и заворчал:

— Ах ты, подлый сорокопут, чего тебе от меня нужно?

На кусте сидела коричневая птица и раздраженно клекотала:

— Ступай отсюда. У меня здесь гнездо и птенцы.

— Ты что, не видишь, я же с человеком! Будешь скандалить, наведу его на твое гнездо…

Сорокопут испуганно нырнул в куст, а Репейка побежал к Додо, который, стоя на коленях, как раз укладывал грибы в корзинку.

— Щелкун клюнул меня в голову, — вильнул хвостом Репейка, на что Додо сразу ответил:

— А вот этот гриб боровику в подметки не годится, но среди белых его никто и не заметит. Было бы только сметаны побольше.

Так Додо и не узнал о воинственной птичке и обиде Репейки, зато сразу вскинул голову, когда мягкую тишину леса прорезал отчаянный, захлебывающийся вопль.

— Змея! — вскочил Додо на ноги, едва не опрокинув корзинку с грибами. — Пошли, Репейка! Змея поймала лягушку…

Они бросились по лесу напрямик. Прерывистые вопли, исполненные смертельного ужаса, звали их, и все же они оторопели, когда увидели большую лесную лягушку в пасти темной, почти черной змеи.

— Держи, Репейка!

Вот теперь щенок мог наплясаться вдоволь. Вздрогнув от отвращения, он все же перехватил пресмыкающееся посередине и стал бешено трясти его…

— Если Додо сказал «держи», значит так и нужно, тут уж все понятно.

Репейка перекусил позвоночник змеи и хлестал ею по сторонам, словно кнутом. Лягушка, наконец, вывалилась из ее пасти, но змея к тому времени лишь судорожно подергивалась, и Репейка, куснув еще раз, покончил с нею.

— Хорошо, Репейка, — одобрил Додо, — справился хоть куда! Но лягушку не тронь, ей и так досталось…

Предупреждение было не лишним, ибо Репейка вошел во вкус драки и как раз собирался накинуться на лупоглазую квакуху.

— Нельзя, — еще раз сказал Додо, а лягушка дрожала, как осиновый лист. Нельзя сказать, чтобы она сколько-нибудь осмысленно таращилась на Репейку своими выпуклыми кроваво-красными глазами, — но так ли уж осмысленно смотрел бы человек на зверя, ростом со шкаф, который вытряс бы его из пасти толстой, как заводская труба, отвратительной змеи?

— Пошли отсюда, Репейка, видишь, она испугана насмерть, бедняга.

Репейка бросил последний взгляд на змею — не движется ли, — и они покинули лягушку, у которой все еще испуганно пульсировало горло, и которая никак не могло поверить чудесному своему спасению.

— Молодец, Репейка, право, молодец. — Додо погладил щенка по всклокоченной голове. — А теперь пойдем домой и — поедим.

Время близилось к полудню. Уже и бабочки охотней летели к тенистому строевому лесу, белыми, желтыми или красными цветами вились среди огромных молчаливых деревьев, отыскивая путь к широким, залитым солнцем лесным дорогам. А возможно, малютки-пилоты были заняты доставкой любовной почты — на ножках, на рыльцах несли цветочную пыльцу, передавали ее соответствующему цветку, чтобы, оплодотворенный, он вырастил семена для будущих цветов, для грядущих лет.

Когда человек и собака вышли на пыльное шоссе, даже Репейка прищурился от внезапно ослепившего их солнца, а Додо поспешил прикрыть рубашкой корзину с грибами.

Здесь уже не слышен был упорный перестук дятлов, зато неумолчно стрекотали жаропоклонники кузнечики, гудел, пролетая, припозднившийся майский жук, а от лесных лужаек, попадавшихся вдоль дороги, мягко неслось жужжание вечных скитальцев — шмелей, ос, пчел, напоминая звуки далекого органа.

Репейка, свесив язык, потел — собаки потеют через язык — и трусил позади Додо, точно подлаживаясь к шагам своего друга. Вскоре походка Додо устало замедлилась, он поглядывал на дорогу, уходившую в серую пыль, и все ниже опускал голову, ибо вспоминались ему былые дороги, по которым нельзя пройти дважды, точно так же, как нельзя вернуться в минувшие лета.

Ему припомнились прежние скитания и подумалось о том, что и тогда всякий раз нужно было выходить из лесной прохлады, из бездорожья редких счастливых и радостных дней на пыльные, серые дороги жизни, чтобы прийти к дому, к обеду.

Топ-топ-топ — шагал по шоссе клоун, а за ним, высунув язык, поспешал пуми; не сразу услышали они далекий зов:

— Додо! До-дооо! Подождите!

Едва Додо обернулся на крик, Репейка сразу же сел — собаке это сделать легче, чем человеку; Додо отошел в тень, так как Мальвина была еще далеко.

Красная косынка наездницы весело трепыхалась над серой истомленной дорогой и все больше места занимала в грустных мыслях Додо.

— Откуда взялась здесь Мальвина?… Иди сюда, Репейка, зачем тебе сидеть на солнце… еще удар случится.

Репейка тотчас лег рядом с Додо, но не мог объяснить, что для какой-нибудь до безобразия упитанной комнатной собачонки солнечный удар, вероятно, опасен, но чтобы солнце повредило пастушеской собаке — такого еще не бывало.

— Не вставай, Додо, — махнула рукой Мальвина, — я тоже передохну малость, а то у меня уж язык на плече в этом адском пекле.

Нам незачем говорить, что язык прекрасной наездницы был вполне на своем месте и ничуть не утратил привычной подвижности. Мальвина и жаловалась-то всегда с улыбкой, больше того — ей приходилось крепко брать себя в руки, чтобы встречать признания Алайоша об очередном карточном проигрыше с должным унынием. У Мальвины был ангельский нрав, и цветущее ее здоровье никогда не отравлялось горечью злости, кислой завистью и терзаниями долгой печали.

— Привет, Репейка! Грибы есть, Додо?

Репейка выразил свою радость от встречи с Мальвиной с помощью куцего хвоста, а Додо показал ей корзину.

— Вот прелесть! — воскликнула Мальвина, глянув в корзинку. — Но какой же ты умница, что прикрыл их от солнца… видишь, Додо, я всегда говорю, что все на свете к лучшему…

— Н-ну…

— Не перебивай! Алайош, этот ленивец, этот неженка, послал меня за простоквашей. Именно простокваша потребовалась моему красавчику, хорошо еще, что не устрицы…

— Да, за устрицами далековато пришлось бы идти…

— Все равно! Я, может, и за устрицами пошла бы, люблю ведь его, обезьяну этакую… но — короче говоря, не было простокваши. В одном месте говорят: приходите вечером, в другом — приходите утром. Ну что было делать, купила сметаны. Покупала — злилась, а, видишь, злиться-то и не стоило, вот почему я говорю: все на свете к лучшему… Ну, налопался бы Алайош простокваши, а сметаны для грибов и не было бы. Разве я не права?

— Ты всегда права, Мальвинка.

— … а за это время и дочка лесника спаслась, черт бы побрал эту чушь с автором ее вместе, чуть глаза не выскочили, на солнце читала ведь, да еще чудом об километровый столб не стукнулась… покуда не спасли, наконец, ее, бедняжку.