Репейка

Эде немедленно улегся на живот: были у него блохи или нет, но Пипинч — его подружка, и мишке нравилось, когда быстрые ручки обезьянки копошились в его шубе.

Оскар отпер клетку, и Пипинч вскочила внутрь, однако даже Репейке это не показалось слишком опасным, так как вокруг мишкиной клетки веяло ворчливым добродушием. Но все же он с удивлением наблюдал за Пипинч, которая уселась на спину Эде и стала сосредоточенно искать в густой его шерсти.

Эде блаженно растянулся во всю длину.

— Пошли, Репейка, навестим Додо.

Щенок ощерился до самых ушей — он форменным образом смеялся, словно ему предстояла любимейшая игра.

Репейка радостно запрыгал вокруг Оскара, он знал, что Додо сейчас не Додо, но все-таки Додо. Додо лежал на кровати в полном клоунском наряде и гриме — позднее от этого костюма отказались, клоун надевал самую обыкновенную пижаму. Репейка сел у кровати, но иногда поглядывал на дверь, где неподвижно стоял Оскар.

— Начинай, — бросил Оскар тихо.

Додо пошевельнулся, вздохнул и строго посмотрел на Репейку.

— Что же, трубку мне самому принести?

Репейка бросился за трубкой.

— И спички!

Репейка помчался за спичками.

— Благодарю, — барственно высокомерным тоном проговорил Додо и с нарочитой неловкостью стал раскуривать трубку.

— Не позволяй ему, Репейка! Отними трубку! — приказал Оскар, и щенок отобрал трубку у Додо, мимоходом лизнув его в щеку — это, мол, только игра, — отнял и спички, как ни молил его Додо дать закурить, как ни грозил, что, не закурив, он не встанет.

— Что тут такое? — шумно хлопнув дверью, появился Оскар. — А ну, Репейка, вытащи его из постели!

И Репейка разошелся вовсю. Он ворчал, рычал, хрипел, хотя глаза так и сверкали весельем, наконец, стащил с клоуна одеяло и ухватился зубами за штанину.

— Не дают поспать, совершенно не дают поспать! — слезливо пожаловался Додо и позволил Репейке вывести его из повозки.

На том игра, вернее, занятия, кончались. Щенок сделал несколько кругов вокруг Додо и Оскара и сел поблизости, ожидая похвалы в виде шкварок.

— На, ешь! — Оскар погладил Репейку. — Ты хорошая собачка. Право, хорошая собачка. — Голос у Оскара в такие минуты звучал нежно, как флейта, а руки были мягкие, словно бархат.

— Ты даже не подозреваешь, чего стоит этот комочек шерсти, — повернулся он к Додо. — Репейка будет жемчужиной цирка… Но сценка еще не готова. Я подумываю, как бы включить в нее и Пипинч…

— Не слишком ли будет сложно?

— Ничуть. Только вот еще не знаю, как.

— Хорошо бы тебе тоже в нее включиться.

— Я и об этом думал. Во всяком случае, мы должны состряпать полноценный самостоятельный номер, чтобы Таддеус и заплатил как следует, ведь этому скупердяю все нехорошо, особенно, если не им придумано!

— Останься здесь, Репейка, — скомандовал Оскар, передавая щенка Додо, — а я пойду выпущу обезьяну, не то она еще сожрет Эде.

Оскар шел к клетке под злое ворчание Эде: дело в том, что Пипинч пожелала осмотреть его ухо не только снаружи, но также изнутри.

— Не надо, я этого не люблю, — проворчал Эде и тряхнул огромной косматой головой.

Пипинч моментально пришла в ярость и крепко вцепилась в столь заманчивый охотничий участок.

— Ты уж мне доверься, — сердито залопотала она, — ничего худого тебе не будет, — и принялась закручивать шерстинку в чувствительном ухе Эде.

Тут уж мишка так затряс головой, что Пипинч едва не свалилась с его спины.

— Сказано ведь, там не тронь, — рявкнул он уже сердито, и в ту же секунду в соседней клетке послышался мягкий прыжок.

Леопард соскочил со своего настила, и Пипинч, дрожа как в лихорадке, увидела в просвете решетки два пылающих, устремленных на нее глаза. У себя на родине Джин чаще всего лакомился обезьяниной…

В этот момент появился Оскар.

— Ты что тут опять натворила?

— Он не давал поискать в ухе, — залопотала Пипинч, но Оскару очень обрадовалась. Она мигом выскользнула из клетки и обняла укротителя за шею, испуганно помаргивая и косясь на соседнюю клетку.

— Ага, — проворчал Оскар, — ага! Значит все-таки безобразничаешь.

И держа Пипинч на руках подошел к клетке Джина. Леопард заинтересованно приблизился к решетке, и Пипинч, трясясь всем телом, спряталась Оскару под жилет.

— Ну-ну, гляди у меня, не то отдам Джину, если будешь дурить.

Правда, стоило Оскару покинуть зверинец, как обезьянка сразу же высунула голову из-под его жилета, но когда укротитель знаком спросил, что она предпочитает — крышу повозки или свою клетку, Пипинч одним скачком оказалась в клетке: она все еще видела перед собой глаза леопарда, и за железными прутьями было все же спокойнее.

В тот день цирк получил отдых, а Таддеус так организовывал кочевье, чтобы по возможности располагаться на отдых у воды или на какой-нибудь лесной опушке у дороги. Он звонил в соответствующее — тоже официальное — учреждение, испрашивая разрешение на выпас лошадей, и разрешение, как правило, получал.

На отдыхе, после того, как животные были покормлены, каждый мог делать, что хотел. Додо в сопровождении Репейки уходил по грибы, Алайош спал, Мальвина зачитывалась всяческими кошмарными историями и в самых волнующих местах будила сладко спавшего мужа.

— Лойзи, миленький, можно я тебе прочитаю…

— Я сплю.

— Лойзи, только вот это… послушай же! «Дочь лесника висела на веревке — жизнь, казалось, уже покинула ее тело, — и длинные золотые кудри мягко трепетали в вечернем ветерке…»

— Мальвинка, дорогая, если ты еще раз разбудишь меня ради подобных глупостей, то услышишь такое, что веревка оборвется, а дочь лесника тут же грохнется наземь.

— Алайош, есть ли у тебя сердце?

— Нету! Кстати, дорогуша, ты мне напомнила: а не сходить ли тебе в село за простоквашей? Ты и по дороге почитать можешь. Пока дойдешь до села, наверняка появится какой-нибудь герцог, выстрелом перебьет веревку, и красотка свалится ему прямо в руки…

— Ты думаешь?

— Точно! Только прихвати с собой какую-нибудь сумку, чтобы спрятать кувшин от солнца. Простокваша хороша, когда она холодная.

Мальвина с сердитым вздохом встала с кровати.

— Какой ты жестокий, Алайош…

— По дороге и загоришь еще, хотя ты и так уже, словно бронзовая, с золотым отливом…

— Правда? Ну, привет. — И Мальвина хмуро зашагала по лесной дороге, залитой жаркими солнечными лучами.

Алайош ехидно смотрел ей вслед:

— Как же, так я и позволю тебе читать здесь вслух! — И отвернувшись к стене, опять засопел.

В это самое время Оскар убедился, что писательство не такое уж легкое ремесло. Оскар был упрямый человек. Приняв однажды решение, он не терпел препятствий, вот почему перед клеткой Джина всегда испытывал нечто вроде смущения: леопард с самого начала обещал оказаться неодолимым препятствием, каким и оказался.

Нынешнее решение с виду выглядело значительно проще, ведь Оскару нужно было только писать. Он решил сочинить небольшую сценку для Додо, Репейки, Пипинч и себя, придумать какой-нибудь действительно стоящий номер, чтобы хорошенько повеселить зрителей и добиться признания самого Таддеуса, который бледнеет и хватается за сердце всякий раз, когда вынужден открыть кассу и выплатить особое вознаграждение.

Сидит Оскар, прислушивается к перекличке галок на краю леса, а мысли тем временем разбегаются в разные стороны. Оскар весь в поту. Все становится ему горько, горек и вкус во рту, о причине чего он догадывается, лишь злобно сплюнув в открытую дверь. Слюна у Оскара светло-лилового цвета, ибо, в процессе творчества, он покусывает кончик чернильного карандаша. И даже не подозревает, что в поэтическом запале то и дело постукивает этим обгрызанным кончиком по лбу и по лицу его ручьями растекается лиловый пот. Оскар похож сейчас на татуированного индейца, в полной боевой раскраске собравшегося на охоту за скальпами.

И все-таки дело у него не идет — не идет и не идет. А ведь как красиво он вывел заглавие: