Репейка

Щенок заворчал, хомяк же пришел в ярость — как и всякий застигнутый на месте преступления вор, дрожащий за награбленное добро, — и сразу напал на колеблющегося в нерешительности щенка.

Тогда-то и прозвучали слова:

— Держи его, Репейка!

До сих пор щенок имел дело только со скромными трусишками-сусликами, к тому же нападение хомяка застало его врасплох, — одним словом, он был уже в крови, как вдруг раздался приказ:

— Держи его, Репейка!

Репейка взвыл — ведь он был еще щенок, — но взвыл не от страха, а просто от боли, так как хомяк укусил его за нос; щенок отскочил и сразу оторвался от незнакомого толстобрюхого противника.

Хомяк, потеряв голову от злости, бросился за ним, но к этому нападению Репейка уже был готов, словно не раз сражался с разбойниками в коричневых шубейках. То было впитанное и унаследованное от предков знание — немного отбежав, выбрать позицию, удобную для нападения.

Ответный удар был стремителен, и Репейка, силою натиска опрокинув хомяка, тут же схватил его за горло, не замечая, что когти противника пропахивают на его морде кровавые борозды. Эти когти — опасное оружие, ими хомяк выкапывает свои подземные зернохранилища, до двух метров в глубину, и сносит туда иной раз около центнера зерна.

Однако, опасные когти дергались все бесцельнее, хомяк задыхался — еще не окрепшие зубы щенка все же сумели вытрясти душу из подземного скопидома. Тем не менее, схватка затянулась бы надолго, но в подходящий момент вмешался и Додо, так что хомяк наконец вытянулся покорно и навсегда.

— Хорошо, Репейка, — погладил Додо окровавленную голову щенка, — очень хорошо, хотя эта бестия крепко тебя потрепала. Теперь не тронь, — приказал он Репейке, которому хотелось еще раз-другой тряхнуть своего врага, — дома ты его получишь, но сперва мы снимем с него эту красивую шубку.

Репейка вернулся домой, испачканный, весь в крови, как и положено возвращаться с поля боя герою, но воинственный дух его тотчас угас, едва Додо вытащил йод и губку.

— Мне не нравится, ой-ой, как не нравится! И запах противный, и щиплется, — скулил он, впрочем, против мытья почти не протестовал.

Но разделку хомяка он наблюдал уже с интересом. Коричневую шубейку Додо повесил на дверь сушиться, потом сказал:

— Теперь самое главное!

Он поставил на очаг старую сковородку и затопил — это был исключительный случай, так как обычно он столовался у Мальвины. Додо положил в сковороду мясо, добавил жиру и долго раздумывал, не нарезать ли луку, но потом решил, что Репейке понравится и так.

Репейка стал принюхиваться, подошел к Додо и замер: от шипевшего на сковороде мяса по комнате распространились восхитительные запахи.

— Ох, как хорошо пахнет, ой, какой я голодный! — заплясал Репейка вокруг своего друга.

Додо остудил жаркое, и четверть часа спустя щенок со смущенным видом забрался в свой ящик, глубоко вздохнул и растянулся на тряпье:

— Кажется, я малость переел…

Сковорода была не только пуста, но и вылизана начисто.

Додо улыбнулся.

— Даже споласкивать не нужно! Впрочем, все равно сковородка твоя.

Репейка только посапывал, иногда переворачиваясь на другой бок, словно искал местечко для своего почившего противника.

Цирк неторопливо удалялся от мест, где родился Репейка, все глубже забирался в лето. Тяжелые, окованные железом колеса катились уже по раскаленной пыли, заколосившиеся всходы волновались под горячим ветром, а на запыленных придорожных кустах взъерошенные жуланы охраняли свои гнезда и высматривали легкомысленный народец — насекомых.

Потом пшеница заходила широкими волнами, заколыхалась колыбелью, а ветер посвистывал в шуршащей щербатой гребенке колосьев; от виноградников плыл на дорогу сладкий теплый аромат, источаемый осиными гнездами, незрелым виноградом, чабрецом и шалфеем, согревшимся у белых стен старых винных погребов, уже в начале лета суля путникам хмельные осенние деньки.

Ночи теперь приносили облегчение, словно прохладная вода, в повозки сквозь накомарники проникал смолистый запах леса, тепло мигали звезды, и среди них луна со своим круглым, как блин, лоснящимся ликом, смеялась, словно хозяин летней корчмы, самый усердный потребитель собственного вина.

Катились тяжелые колеса, из дня перекатывались в ночь, их стирающийся след пролегал и по дороге Времени, словно то были колесики часов, которые везде и всем говорят разное и при этом говорят правду, потому что у каждого свои часы и своя правда.

У Репейки, однако, часов не было, да его и не заботило время, кроме той мельчайшей его частицы — в каждый данный момент сущей, — которую люди называют настоящим.

Он привык к катящейся по дороге повозке, хотя предпочел бы бежать под ней, между колес, но Додо этого не разрешил.

— Еще чего! Чтобы сцеплялся со всеми встречными собаками! — пробормотал Додо, когда Репейка однажды устроился было под повозкой. — Ты же не бездомная дворняга…

И Репейка не умел объяснить ему, что о драке не могло быть и речи, ведь трусящая под повозкой собака находится у себя дома, сторожит дом, как на собственном подворье, и нет такой собаки — разве кроме бешеной, — которая бы не уважала это право.

Облаять, конечно, облают и всякие гадости наговорят трусящему между колес чужаку, но только перед своей усадьбой, потому что у следующего дома начинается неприкосновенная территория другой собаки и нарушать ее пределы не рекомендуется.

Впрочем, сказать по правде, Додо очень редко оставлял своего друга одного и постоянно чему-нибудь учил, что Репейке представлялось игрой. Репейка любил играть.

Щенок давно уже бодрствовал, когда Додо пошевельнулся, пробуждаясь от короткого предутреннего сна.

Репейка мягко, одним прыжком, покинул свое ложе и, вертя хвостом, посмотрел на человека:

— Играть не будем? А я уже голоден…

— Привет, Репейка, — открыл клоун глаза, — как спал?

Щенок потянулся; эти речи он считал ненужным предисловием, но все же одобрительно вильнул хвостом.

— Ну, а как же я встану, — вздохнул Додо, — если нет шлепанцев? Шлепанцы! — приказал он.

— Вот это уже разумные речи, — подскочил Репейка и, виляя от услужливости задом, притащил одну туфлю.

— Вторую! — Репейка принес и вторую.

— Грызть нельзя, — строго сказал Додо, когда щенок бросил у кровати второй шлепанец, немного совестясь, что зубы поработали над ним весьма заметно.

— Теперь сходим за завтраком и поедим!

Щенок бросился к двери и, уперев в нее передние лапы, стал царапать.

— Выпусти! Выпусти меня!

— Ладно, ладно, — усмирял его пыл Додо. — А потом навестим Пипинч.

Прыжок — и Репейка был уже на траве, стремительно обежал повозку, покатался на спине, перенюхал, одно за другим, каждое колесо, выполнил все свои утренние дела и остановился перед Додо, показывая, что утренняя зарядка окончена, можно отправляться за завтраком.

Когда они проходили мимо повозки Оскара, Пипинч, маленькая берберийская обезьянка, взволнованно их приветствовала с крыши. Репейка вильнул хвостом, но его взгляд был прикован к другой повозке, где Мальвина с откровенной симпатией уже ждала своих нахлебников.

Мальвина каждый раз повторяла попытки совратить Репейку с пути, предписываемого дисциплиной, но щенок ни от кого не принимал пищи, кроме Додо.

— Удивительная у тебя сила воли, Репейка, — погладила его Мальвина, — недурно бы и кое-кому из людей у тебя поучиться.

Репейка слушал, а сам так смотрел на протянутую ему приманку — кусочек мяса, что тому впору было растаять, и, тоскливо глотая слюну, с мольбой оглядывался на Додо.

— Ну, скажи, скажи, наконец…

— Нельзя!

Репейка расслабленно ложился на живот, голову клал на передние лапы, словно говоря:

— Всему конец.

— Хорошая собачка слушается своего хозяина…

— Слушается, конечно, слушается, — и куцый хвост Репейки вздрагивал от возвращающейся надежды, — но ведь вот он, этот замечательный душистый кусочек…