Ботфорты капитана Штормштиля

Вокруг базара, в кривых и узких переулках, теснились артельные мастерские, склады, магазинчики, закусочные и кофейни.

Здесь с утра и до позднего вечера толкался крикливый, беспокойный народ, пахло жареной рыбой, винными бочками, кожей и смолеными канатами. Гремели деревянными молотками жестянщики, сердито шипели паяльные лампы, взвизгивали ножовки, смеялись и спорили люди, и во всем этом гаме и шуме скрипучим голосом пела шарманка:

На углу тесной и горбатой Трапезундской улицы, в полуподвале с железными ставнями помещалась мастерская химической чистки и крашения. Заведовал мастерской длинноносый человек с маленькими глазами. Звали его Серапион. Никто в городе по-другому и не называл его, этого узкоплечего, вертлявого красильщика с темными ладонями. И зимой и летом Серапион ходил в желтом кожаном картузе и в высоких до колен, шнурованных ботинках.

Кроме него в мастерской работало два человека: помощник заведующего, или, как называл его Серапион, технолог, да еще подсобный рабочий, глухонемой угрюмый детина. Никто его раньше в городе не видел, и откуда он взялся, знал, вероятно, только сам заведующий красильней. Работы у этой троицы было немного. Серапион целыми днями сидел напротив в кофейне, глухонемой спал, а технолог — высокий, сухой, как таранька, старик — монотонно отвечал заказчикам:

— Зайдите через неделю. Химикатов и реактивов нет. Поступят, тогда примем ваш заказ. Мы артель — нас обеспечивают в последнюю очередь...

Несмотря на неважные дела, Серапион все чаще и чаще надоедал Бобоськиной тетке:

— Зачем он бездельничает? Лишних денег у тебя много? Пятнадцать лет скоро парню! Я в его годы уже два ремесла знал. Профессор из него все равно не выйдет, семь классов есть — хватит. Я пять классов имею — и ничего, уважаемый человек, большим производством руковожу. Химическим! Я из твоего хулигана специалиста сделаю, верныи кусок хлеба обеспечу.

— Да ведь вам самим делать нечего, — нехотя отбивалась тетка. — Вон глухонемой весь день по базару бродит, а то дрыхнет на пляже. А ты — четвертого брать.

ня будет. И еще тебе триста рублей в месяц. У меня технолог, научный человек, тыщу двести получает, на всем своем. А тут на всем готовом — триста!

— Сиди и слушай! — не унимался Серапион. — Что за человек! У меня сегодня есть химикаты, краски, завтра кончились. Через неделю опять привезли. А клиент разве знает? Он не знает, не ходит. Мы без работы сидим, план не выполняем. Когда не вовремя приходит — мы ему отказ даем. А вот возьму твоего парня, организуем заказы на дом. Сами ходить будем. Приносить, уносить. Культурно! В газете о нас напишут. А сейчас кого я пошлю? Глухого-немого, да? Или технолога? Ва, дорогая, он ученый, но очень старый человек, он на третий этаж пять раз поднимется и умрет. А я отвечать буду, да? Скажешь: сам ходи? Сам я не пойду. Я заведующий. Мне парень молодой нужен. Отдавай племянника. Как сын у меня будет.

— А платить станешь?

— Кормить буду, одевать буду, делу учить. Жить у меня будет. И еще тебе триста рублей в месяц. У меня технолог, научный человек, тыщу двести получает, на всем своем. А тут на всем готовом — триста!

— Сам говоришь — хулиган он...

— Ва! Может, мне как раз хулиган нужен? Может, я сам хулиган был, сочувствие имею?

Серапион ходил к тетке чуть ли не ежедневно. Ерошил худыми пальцами длинные черные волосы, заглядывал в глаза, совал задаток. И тетка в конце концов согласилась.

С тех пор Бобоська не появлялся в Старой гавани. Тошка ловил рыбу один. И один ходил за волнорез копать морских червей. Приносил домой куканы ставридки и кефали, но это уже не радовало его, как прежде.

Однажды он все же пошел на Турецкий базар. На пороге красильни в потертой кожаной куртке с молниями и в черных брюках клеш сидел Бобоська. Куртка и клеш выглядели шикарно.

— Здорово, Бобоська!

— А, Тошка! Привет! — Бобоська обрадовался, встал, хлопнул друга по ладони. — Чего ты здесь?

— Да вот пришел тебя повидать. Боцман о тебе спрашивал.

Бобоська помрачнел. Он глянул в темный квадрат распахнутых дверей. В глубине красильни маячила тощая фигура технолога.

— Бобоська! — крикнул тот резким птичьим голосом.— Воду в третьем чане смени. Быстро!

— Ладно! Сейчас... — буркнул Бобоська и добавил под нос: — Сушеный Логарифм.

— Что, что? — заинтересовался Тошка.

— Сушеный Логарифм. Это я его так прозвал. Он все на линейке своей что-то считает. Считать на ней можно. Делить, умножать. Он, как баклан, заладит: расчет, процесс, логарифмы, это понимать надо, это голову иметь надо... Ну, я и прозвал его — Сушеный Логарифм.

— А Серапион твой знаешь кто? — сказал Тошка.

— Кто?

— Вылитый Скорпион. Черный скорпион. Ерго про него знаешь что сказал: «Он нехороший человек. Он, как «фараон». Рыба есть такая с ядовитыми колючками.

— Знаю. Скарпена...

— Почему ты не уйдешь отсюда? Ведь скоро в школу.

— Тетке выгодно — Серапион ей платит. Она все жалуется — денег нет, денег нет. Уйду — рева не оберешься.

— Бобоська! — снова крикнул технолог. — Я Серапиону пожалуюсь, что ты мне весь процесс нарушаешь.

— Процесс, процесс... Иду! Слушай, Тошка, на вот тебе. — Он вынул из кармана что-то круглое, завернутое в обрывок газеты. — Ты, помнишь, говорил насчет годовщины. Подарок тут, в общем... Отдашь вместе со своим. Пока!..— И он нырнул в красильню.

Тошка развернул сверток. В нем оказалась небольшая коробка. На глянцевитой оранжевой этикетке дугой выгибалась черная, как уголь, кошка с большими наглыми глазами.

«Ша нуар», — прочел Тошка. Он понюхал коробку. Пахло от нее сладко, а на ладони оставался розовый бархатистый налет.

«Пудра, — подумал Тошка. — Это он для Женщины с Грустными Глазами. Это он здорово... «Ша нуар»... Черная кошка... Да, это он здорово сообразил...»

Глава 3. Женщина с Грустными Глазами и ее дочь Кло

Женщина с Грустными Глазами жила в одном доме с Тошкой. Она была очень красива. Тошка никогда раньше не видел таких красивых женщин: разве что в трофейных кинофильмах. У нее были тяжелые золотые косы, обвитые вокруг головы, и голубые глаза под длинными темными ресницами. Когда шел дождь, она надевала коричневое кожаное пальто со следами от споротых погон и становилась еще строже и красивее. Тошка ни разу не замечал, чтобы женщина улыбалась. У нее были очень грустные, задумчивые глаза.

Рано утром она выходила из дому и возвращалась поздно вечером. Иногда за ней приезжала машина — длинный ЗИС с красным флажком на облупленном крыле.

— Она журналистка, — почему-то вполголоса говорили соседи. — Спецкором работает.

И это металлическое, мужественное «спецкор» очень шло Женщине с Грустными Глазами.

Тошка увидел ее в первый же день, как только приехал. Она шла по двору вместе с дочерью. То, что это дочь, — было совершенно ясно. Такие же косы, только чуть потоньше, и голубые глаза, и ресницы черными стрелами.

Вскоре Тошка узнал, что муж этой женщины, капитан военного транспорта Борисов, не вернулся с войны. Никто не мог точно сказать, что с ним случилось. Транспорт был торпедирован немецкой подводной лодкой, большая часть команды погибла. Но те, кто успел спастись, в один голос утверждали: транспорт удержался на плаву. И капитан Борисов не сходил с мостика. Он остался на полузатопленном судне. Один. Больше ничего сказать не могли — все случилось в ненастный туманный вечер, в марте тысяча девятьсот сорок четвертого года. О капитане Борисове с тех пор никто не слыхал.

— И чего ждет? — пожимали плечами соседки. — Погиб человек. Скоро уж пять лет, как погиб.

Кеч — небольшое двухмачтовое парусное судно.