Страница 49 из 67
«Зачем ты так со мной, Роберто? Почему?» «Потому что ты мне нравишься». С тем он и ушел.
Предполагается, что взломать замок очень легко. Там была еще одна дверь — во двор. Если мне удастся взломать замок и потихонечку выйти из здания ночью, у меня были бы хорошие шансы уйти незамеченным. Меня обыскали не слишком тщательно, так что мой потайной пояс с набором для выживания остался при мне. Вот только пользы для выживания в данном конкретном случае от него было — ноль. Спички, иголки, рыболовные крючки — отмычки из них никакие.
Я подумал, что можно попробовать вышибить дверь. Дверь была старой, но вполне крепкой. Не будь я таким слабым и не будь у меня сломаны ребра, у меня, может быть, и получилось бы. Но, с другой стороны, если б я стал биться в дверь, я бы точно себя обнаружил.
Там все было заставлено старой мебелью. В одной из парт я обнаружил такой неприметный, тоненький ящик. Открываю его, и там — связка ключей. Я подумал: нет, так не бывает. Это же верх абсурда: когда тебя запирают в комнате вместе с ключами от двери. Я дождался, пока не стемнеет. Первый же ключ подошел. Дверь открылась бесшумно. Я осторожно выглянул наружу.
Как я уже говорил, вторая дверь выходила на задний двор. Со двора перед школой доносились чьи-то голоса — но так, очень слабо. Ярдах в двадцати был забор, а за ним — поле. Если мне повезет, я дойду до границы дня за два. Наши кордоны стояли в другой стороне, а единственный наш бинокль ночного видения лежал в кабинете Роберто, так что если я не буду слишком шуметь, мне скорее всего удастся уйти незамеченным.
— И ты сбежал?
— Нет. Я стоял на пороге и смотрел в темноту. Стоял и смотрел очень долго. Я понимал, что мое положение как пленника — почти безнадежно. Скорее всего меня расстреляют. Но если я попытаюсь сбежать и меня поймают — маловероятно, конечно, но нельзя исключить и такую возможность, — тогда никто уже не усомнится, что я виноват, и меня расстреляют уже точно. Без всяких «скорее всего». Я простоял на пороге почти всю ночь. Смелость имеет свои пределы. Я свой ресурс исчерпал. Я закрыл дверь и запер ее на замок.
Я подумал: вот было бы здорово, если бы Скаргилл и его друзья пришли мне на помощь. Я представлял себе, как это будет. Никто не знал, где я, но даже если бы они знали, им бы никто не позволил меня спасти… я понимал, что хочу невозможного. Но мне почему-то казалось, что если я буду об этом думать, если я этого захочу очень сильно, то желание обязательно сбудется. И потом, когда я думал про Скаргилла, мне становилось легче.
Утром пришел Роберто. Он забрал ключи и сказал, чтобы я не судил себя слишком строго. «Это не война, а сплошное разочарование. Для всех, — сказал он. — Раньше, если тебя тянуло на приключения, хотелось поездить по миру, а заодно и обогатиться, — ты шел в солдаты. А теперь все идут в бухгалтеры. А что? Поди плохо. Путешествуешь первым классом. Имеешь всяческие привилегии. Уклоняешься от налогов со знанием дела. В тебя редко стреляют. А еще лучше быть экономистом. Пока мы тут страдаем, там, в Загребе, эти… эти… какое есть английское слово для обозначения пакостного халявщика, вонючего, гадостного паразита, импотента и сволочи? Ладно, пусть будет „экономист“. Так вот, там, в Загребе, экономисты, которые ничего не знают об этой стране, не говорят по-хорватски, прочли про Хорватию от силы десять газетных статеек… они разворовывают все, что можно». «Ты, как я понимаю, не любишь экономистов?» «Никто не любит экономистов, даже другие экономисты. Это такой общечеловеческий недостаток: мы все считаем, что другие живут неправильно и что мы на их месте прожили бы свою жизнь лучше и правильнее. Ты уверен, что из тебя получился бы очень хороший Роберто, лучше того, какой есть, а я уверен, что из меня получился бы очень хороший Одли. Лучше того, какой есть. Это как с часами Гильермо: мы все уверены, что сумеем прикрепить ремешок, пока не попробуем. Мы все должны помогать друг другу. По-другому — никак». «Роберто, могу я уехать домой?» «Сложный вопрос», — сказал он и ушел.
Потом пришли два каких-то дебила. «Мы из Норвегии. Мы журналисты. Нам сказали, что завтра вас расстреляют как вражеского шпиона. И что вы по этому поводу думаете? Что вы чувствуете?»
Они задавали свои гениальные вопросы и при этом жевали сандвичи с салями. Вообще-то мне не хотелось есть, но я подумал, что надо бы подкрепить силы. Настоящий Джон открыл дверь, чтобы выпустить журналистов, и когда я спросил, а нельзя ли мне тоже сандвич, он сказал, что сандвичи с салями были моим последним ужином. Я услышал, как эти норвежцы спрашивают у него, когда будет расстрел. В смысле точное время.
— И что было потом?
— Меня не расстреляли.
— Ты сбежал?
— Я лучше не буду об этой рассказывать.
— Нет, раз уж начал, давай договаривай. Нельзя прерываться на самом интересном. Итак, тебя ждала расстрельная команда из наемников-психопатов, а ты…
— Я не хочу об этом говорить.
— Что, в деревню пришли сербы?
— Нет. Хотя об этом я тоже думал. Ну, то есть я представлял, что вот придут сербы… и застрелят Роберто и всех остальных, но сначала заставят их съесть собственные гениталии. Но у этой фантазии был один недостаток: вот сербы всех порешили — и обнаружили в кладовке меня. Я им: «Я ваш шпион». А они мне: «Нет. Ты не наш».
— Роберто сказал, что это была шутка?
— Слушай, мне правда неловко об этом рассказывать.
— Да что может быть хуже того, что было?
— Вот еще одно всеобщее заблуждение. Ты считаешь, что хуже уже не бывает, но оказывается — бывает. Ладно, я расскажу, чем все кончилось. На следующий день, рано утром — дверь открывается и входит моя мама. Замечательно, думаю я. Сегодня меня расстреляют. И маму тоже.
— И что дальше?
— Я, как всегда, ошибся. Роберто и все остальные были с мамой — сама обходительность. Маркел всё предлагал ей чаю. Про шпионаж и расстрел даже речи не шло. Тема закрылась сама собой. А потом мы с мамой сели в такси и вернулись в Загреб. А все остальные чуть ли не махали нам вслед.
— Как она тебя нашла?
— Когда мы с Настоящим Джоном садились в такси в Загребе, меня, оказывается, видел один наш сосед. Он был в Загребе по делам. Он окликнул меня, но я не услышал. Когда он вернулся домой, он рассказал моей маме, как он удивился, увидев меня в Загребе. В газетах писали о добровольцах-иностранцах, так что мама поехала в Югославию — искать меня.
— И она сумела тебя разыскать? В стране, где идет война?
— Это не так трудно, как кажется. А в Югославии так все и было. Выходишь утром из дома и убиваешь соседа, потому что он жутко тебя раздражает, или ты думаешь, что так надо, или боишься, что он убьет тебя первым. А в обед стелешь на стол свою лучшую скатерть и угощаешь гостя из Англии своим самым лучшим домашним вареньем, потому что ты хочешь, чтобы люди думали хорошо о тебе и твоей стране.
— А почему Роберто тебя отпустил?
— Я не знаю. Может быть, все это показалось ему забавным. Я никогда себе не прощу, что поехал туда. Отсюда и тик. Это я пинаю себя по заднице — напоминаю себе, каким я был придурком. Вся эта затея была чистейшим безумием. Полный идиотизм и пакет чипсов в придачу. Но как бы там ни было, Робертов легион дебилов, маньяков и законченных сволочей — это была единственная защита у той деревни.
Мы гуляем уже пять часов. Все работает нормально. Но больше всего меня радует звук. Мне слышно, как под ногами у Одли влажно поскрипывает земля. Будем надеяться, что и в Чууке все будет работать как надо.
В Чууке
Одли возвращается в Лондон на поезде, и мы проводим последнее испытание. Когда он уедет в Чуук, исправлять неполадки будет уже поздновато. Тем более что я сомневаюсь, что там можно будет достать необходимые детали. Одли садится на свое место, и тут в купе выходит высокая женщина с кучей сумок и такой рамочкой на колесиках, чтобы перевозить багаж. Она суетится, возится со своим багажом и вдруг громко вскрикивает. У нее пропала сумочка. Она была прикреплена к рамке. А теперь ее нет. Пропало все: деньги, билет, сандвичи и ключи. Женщина скорбно вопит, обращаясь к Одли и другим пассажирам. Вызывают кондуктора. Женщина вновь причитает. Одли бормочет: «О Господи». Как выясняется, в сумочке была еще книжка, чтобы почитать в дороге — ведь ехать-то долго.