Лазоревая степь (рассказы)

Как-то перед вечером, в воскресенье, собрались возле Игнатова двора. Заговорили о весеннем переделе земли. Игнат, подвыпивший ради праздника, мотал головой и, отрыгивая самогонкой, вертелся возле Ивана Донскова.

— Нет, Ваня, ты по-суседски рассуди. Ну, на што вам, к примеру, нужна земля возля Переносного пруда? Да ей-богу! Земля там жирная, ей надо вспашку и обработку как следовает! А ты какого клепа вспашешь с одной парой быков? Ты по-советски середняк, тоись стоишь промеж Ефимкой и мной, обсуди, с кем тебе выгодней якшаться? Вот ты по-доброму, как сусед, и того… На што вам земля у Переносного?

Иван сунул палец за вылинявший кушак, спросил прямо и строго:

— Ты это куда гнешь?

— Про землю тоись… Ну, сам посуди, земля там жирная…

— По-твоему, стал быть, нам хоть на белой глине сеять можно?

— Вот-вот!.. Опять же я не про глину… Зачем на глине? Можно уважить…

— Земля у Переносного жирная… Гляди, дядя Игнат, как бы ты не подавился жирным куском!..

Иван круто повернулся и ушел. Среди оставшихся долго цепенела неловкая тишина.

А на краю хутора у Федьки-сапожника в этот же вечер Ефим, вспотевший и красный, потряхивая волосами, неистово махал рукой.

— Тут не пером надо подсоблять, а делом! Селькоров этих расплодилось ровно мух. И с делом и с небылицами прут в газету, иной раз читать тошно. А спроси, много из них каждый сделал? Замест того, штоб хныкать да к власти под подол, как дите к матери, забираться, кулаку свой кулак покажи. Што? К чортовой матери! Беднота у советской власти не век должна сиську дудолить, пора уж самим по свету ходить… Вот именно, без помочей! Прошел я в члены совета, а теперь поглядим, кто кого.

Ночь неуклюже нагромоздила темноту в проулках, в садах, в степи. Ветер с разбойничьим посвистом мчался по улицам, турсучил скованные морозом голые деревья, нахально засматривал под застрехи построек, ерошил перья у нахохоленных спящих воробьев и заставлял их сквозь сон вспоминать о июньском зное, о спелой, омытой утренней росой вишне, о навозных личинках и о прочих вкусных вещах, которые нам — людям — в зимние ночи никогда не снятся.

Возле школьного забора в темноте тлели огни цыгарок. Иногда ветер схватывал пепел с искрами и заботливо нес в высь, покуда искры не тухли, и тогда снова над густо-фиолетовым снегом дрожала темь и тишина, тишина и темь.

Один в распахнутом полушубке, прислонясь к забору, молча курил. Другой стоял рядом, глубоко вобрав голову в плечи.

Молчание долго никем не нарушалось. Немного погодя завязался разговор. Говорили придушенным шопотом.

— Ну, как?

— Препятствует. У тестя девка в работницах живет, так он надысь подкапывается: „Договор с ней заключали?“ — спрашивает. — „Не знаю“, — говорю. А он мне: „Надо бы председателю знать, за это по головке не гладят…“

— Уберем с дороги?

— Придется.

— А ежели дознаются?

— Следы надо покрыть.

— Так когда же?

— Приходи, посоветуем.

— Чорт его знает… Страшновато как-то… Человека убить — не жуй да плюй.

— Чудак, иначе нельзя! Понимаешь, он могет весь хутор разорить. Запиши посев правильно, так налогом шкуру сдерут, опять же земля… Он один бедноту настраивает… Без него мы гольтепу эту во как зажмем!..

В темноте хрустнули пальцы, стиснутые в кулак.

Ветер подхватил матерную ругань.

— Ну, так придешь, што ли?

— Не знаю… может, приду… Приду!

Ефим, позавтракав, только-что собрался итти в исполком, когда, глянув в окно, увидел Игната.

— Игнат идет, што бы это такое?

— Он не один, с ним Влас-мельник, — добавила жена.

Вошли оба в хату и, сняв шапки, истово перекрестились.

— Здорово дневали!

— Здравствуйте, — ответил Ефим.

— С погодкой, Ефим Миколаич! То-то денек ныне хорош выпал, пороша свежая, теперь бы за зайчишками погонять.

— За чем же дело стало? — спросил Ефим, недоумевая про себя, зачем пришли диковинные гости.

— Куда уж мне, — присаживаясь, заговорил Игнат. — Это тебе можно: дело молодое, пришел ко мне, взял собак и в степь. Надысь собаки сами лису взяли возля огородов.

Влас, распахнув шубу, сел на кровать и, покачивая люльку, откашлялся.

— Мы это к тебе, Ефим, пришли. Дельце есть.

— Говорите!

— Слыхали, што хочешь ты с нашего хутора переходить на жительство в станицу. Верно?

— Никуда я не собираюсь переходить. Кто это вам напел? — удивленно спросил Ефим.

— Слыхали промеж людей, — уклончиво ответил Влас, — и пришли из этого. Какой тебе расчет переходить в станицу, когда можно под боком купить флигелек с подворьем и совсем даже задешево.

— Это где же?

— В Калиновке. Продается недорого. Ежли хошь переходить — могем помочь и деньгами, в рассрочку. И перебраться помогем.

Ефим улыбнулся.

— А вам бы хотелось спихнуть меня с рук?

— Ты выдумаешь! — замахал руками Игнат.

— Вот што я вам скажу, — Ефим подошел к Игнату вплотную: — С хутора я никуда не пойду, и вы отчаливайте с этим! Я знаю в чем дело! Меня вы не купите ни деньгами, ни посулами! — густо багровея, судорожно переводя дух, крикнул, как плюнул, в ехидное бородатое лицо Игната.

— Иди из моей хаты, старая собака! И ты, мельник… Идите, гады!.. Да живей, покедова я вас с потрахами не вышиб!

В сенцах Игнат долго поднимал воротник шубы и, стоя к Ефиму спиной, раздельно сказал:

— Тебе, Ефимка, это припомнится! Не хочешь добром уходить? Не надо. Тебя из этой хаты вперед ногами вынесут!

Не владея собой, Ефим сгробастал воротник обеими руками и, бешено встряхнув Игната, швырнул его с крыльца. Запутавшись в полах шубы, Игнат грузно жмякнулся о землю, но вскочил проворно, по-молодому, и, вытирая кровь с разбитых при падении губ, кинулся на Ефима. Влас, растопырив руки, удержал его:

— Брось, Игнат, не сычас… успеется…

Игнат, угнувшись наперед, долго глядел на Ефима недвижным помутневшим взглядом, шевелил губами, потом повернулся и пошел, не сказав ни слова. Влас шел сзади, обметая с его шубы налипший снег, и изредка оглядывался на Ефима, стоявшего на крыльце.

Перед святками к Ефиму во двор прибежала, обливаясь слезами, Дунька — Игнатова работница.

— Ты чево, Дуняха? Кто тебя? — спросил Ефим и, воткнув вилы в прикладок соломы, торопливо вышел с гумна.

— Кто тебя? — переспросил он, подходя ближе.

Девка с опухшим и мокрым от слез лицом высморкалась в завеску и, утирая слезы концом платка, хрипло заголосила:

— Ефим, пожалей ты мою головоньку!.. Охо-хо-хо!.. И што же я буду, сиротинушка, де-е-лать!..

— Да ты не вой! Выкладывай толком… — прикрикнул Ефим.

— Выгнал меня хозяин с двора. Иди, говорит, не нужна ты мне больше!.. Куда же я тепереча денусь? С Филипповки третий год пошел, как я у него жила… Просила хоть рупь денег за прожитое… Нет, говорит, тебе и копейки, я сам бы поднял, да они — денюшки — по дороге не валяются.

— Пойдем в хату! — коротко сказал Ефим.

Не спеша раздевшись, повесил на гвоздь шинель Ефим, сел за стол, усадил напротив всхлипывающую девку.

— Ты как у него жила, по договору?

— Я не знаю… Жила с голодного году.

— А договор, словом, бумагу никакую не подписывала?

— Нет. Я неграмотная, насилу фамилию расписываю.

Помолчав, Ефим достал с полки четвертушку оберточной бумаги и ковыляющим почерком четко вывел:

В Нарсуд 8-го участка.

ЗАЯВЛЕНИЕ.

С весны прошлого года, когда Ефим подал в станичный исполком заявление на кулаков, укрывших посев от обложения, Игнат — прежний заправила всего хутора — затаил на Ефима злобу. Открыто он ее ничем не выражал, но из-под угла втихомолку гадил. На покосе обидел Ефима сеном. Ночью, когда тот уехал в хутор, пригнал Игнат две арбы и увез чуть не половину всей скошенной травы. Ефим смолчал, хотя приметил, что с его покоса колесники вели по проследку до самого Игнатова гумна.