Страница 5 из 90
Хотя что я делаю для продления жизни? Разве что – всегда не против вкусно поесть... Интересно, кто первым предъявит на меня права: подагра или цирроз? А может, меня прикончит случайный прохожий? Запой? Упавший на голову рояль? Гнилой древесный сук? Вылетевший на тротуар автомобиль? Злобный микроб, окопавшийся в куске сыра или праздно прохлаждающийся в отбивной?
Полиция забрала мой паспорт. Но полицейским было недосуг поинтересоваться, а нет ли у меня дубликатов оного. Терять паспорта – моя слабость. Каждый раз, когда я подавал заявление о выдаче нового (студенты-дипломники прекрасно подходят для того, чтобы отправить их томиться в очереди за документами), старый обнаруживался под подносом с завтраком или книгой. Один каким-то образом попал в отделение для овощей в холодильнике.
И конечно, полицейские никак не ожидали, что я и два моих старых паспорта сделаем ноги. Я сам несколько удивился. Мой адвокат обещал, что обойдется без тюремного заключения. Поскольку я поднял руки вверх и поскольку бросать людей в «обезьянник» ныне считается дурным тоном. Но как ни мала была вероятность худшего из исходов, рисковать мне не хотелось. Даже несколько вигилий, проведенных за решеткой, показались мне перебором. И еще эта тюремная еда...
Сандвичи с сыром, ввергающие в отчаяние 1.1
Я все еще не в силах забыть сандвич с сыром, представший на моем пути, когда я в первый раз угодил в кутузку. Казалась бы, сущность сырного сандвича как такового не подвержена метаморфозам: чтобы породить оный, от творца не требуется каких-то особых навыков, и вероятность, что вы сочтете его творение непригодным в пищу, лежит за пределами возможного. Пусть сыр не то чтобы очень аппетитен; пусть он не вызывает у вас желания присягнуть ему на верность отныне и навсегда; пусть хлеб несколько суховат и несет на себе отпечаток тайной недображелательности по отношению к вашим зубам; пусть это не тот сандвич, что достоин войти в историю, – но как бы то ни было, это сандвич с сыром: жалкий, презренный, но – сандвич.
И вот, избитый, но несломленный, я доверчиво протянул руку за предложенным мне сырным сандвичем. Дабы открыть, что я имею дело с иным классом сущностей: сандвич с сыром, съесть который абсолютно немыслимо.
Я откусил кусок. Все еще не желая признать, что это – редкостная гадость, я откусил во второй раз. Мое сознание было сосредоточено на мысли о великих узниках, которые жадно пожирали бы куда менее привлекательные блюда, на мысли о великих философах, которые не тяготились обстоятельствами куда более стесненными: они бестрепетно сомкнули бы зубы на этом сандвиче. Я остановился на мысли о том, что мои основания для отказа неубедительны, и, удовлетворенный этим актом самопознания, бросил сандвич обратно на ленту транспортера. Запах – он не был столь уж отвратен, но он не имел ничего общего с запахом сырного сандвича: это пахло сырой половой тряпкой, смазанной прогорклым салом. А тут уж у меня имеется серьезное возражение: я не вижу пользы от сырного сандвича, который лишен присущего ему вкуса. Но тюрьмы полны людей, которым подобные переживания неведомы: им едино, доносится ли до них запах сандвича с душком или на них доносит сокамерник-наседка.
Возможно, я и кончу свои дни в тюрьме. Но для этого меня сперва должны поймать. А так я предпочитаю нежиться на солнышке где потеплее – беглец из концлагеря имени лорда Дерби, – нежиться на солнышке и накачиваться вином в превосходном французском кафе.
И что я оставлял позади? Дом? Дом мой нуждался в ремонте, затраты на который заставили бы помрачнеть даже преуспевающего диктатора из не самой бедной страны третьего мира. Ты оглядываешься назад – на пропущенные свидания, плохо очищенный картофель, предательства друзей, немытые тарелки, одинокие вечера за столиком в ресторане, дорожные пробки, отмененные поезда, телефонные звонки, на которые отвечать не хотелось, облысевшие зубные щетки – и сознаешь, что это не просто пропущенные свидания, плохо очищенный картофель, предательства друзей, немытые тарелки, одинокие походы в ресторан, дорожные пробки, отмененные поезда, звонки, оставшиеся без ответа, поредевшие зубные щетки, это – твоя жизнь. Полагаю, многие видят цель нашего бытия в мире не в жизни, а в поддержании собственного существования, идиотской рутине, ожидании работы, утверждении своей гребаной неповторимости – короче, ищут, чем бы заполнить отпущенный нам промежуток времени.
Я прислушиваюсь к тому, как соседи, разделяющие мою праздность, поругивают, песочат, поносят и хают нашу госполитику. Вот она, прелесть пребывания за границей. Даже если вы с чужим языком на ты, а в культуре страны чувствуете себя как дома, разговоры, вполне никчемные, чтобы прислушиваться к ним дома, становятся необычайно интересны, когда ведутся на чужом языке.
За границей все как-то интереснее. Даже смерть.
* * *
Pauillac
У входа в Château Latour
Мне лишь однажды довелось поговорить с деканом по душам. Разговор был довольно краток, но и сейчас я вспоминаю о нем не без удовольствия. Поводом для беседы послужила какая-то моя промашка. «Я поражен, – изрек декан, – что вам все-таки удалось сделать карьеру в философии».
«Карьеру? Ну что вы! – пожал я плечами. – В таком-то дерьме...»
Люди заявляют мне в лицо: «Эдди, ты бездельник». Те, кто меня недолюбливает (особенно Фелерстоун), те, кто оценивает мои успехи предвзято, так и заявляют: пьянчуга, заядлый игрок, пустое место, наркоторговец, мошенник, мудила, неряха. Странно другое: те, кто мне симпатизирует, заявляют то же самое.
Mea culpa 1.1
Для протокола: я прекрасно осознаю, что как преподаватель – узаконенный торговец мыслями, оптом и в розницу – я откровенно манкировал своими обязанностями. Я не написал ни одной статьи или книги. Я не очень-то усердствовал на ниве преподавания – хотя это, надо сказать, приносило мне некоторую популярность. Студенты готовы были бороться за то, чтобы я стал их руководителем: если после этого они втихую прогуливали мои занятия, я никогда не бросался докладывать об этом начальству – просто потому что и сам на занятия не являлся.
Правда, я ездил на конференции – если мне их оплачивали. Еще я ревностно следил за журналами, подписываясь за казенный счет на все, что можно. Год за годом я читал все ту же лекцию, стойко отгоняя от себя искушение внести в нее изменения.
Всю вину я возлагаю на администрацию. В любом из мыслимых миров, даже наполовину отравленных безумием, меня бы давно поперли с работы. Если только мыслим мир, где безумны пять из шести обитателей, я бы и в нем вскорости получил пинок под задницу. Даже в насквозь безнадежном мире, где проблески рассудка сохранились лишь у каждого сотого, – даже там я бы не далеко продвинулся по академической лестнице.
Я напортачил во всем. В первом заезде мне повезло – я шел с отличием. На что вовсе не рассчитывал (как это произошло, для меня – тайна). К тому времени, когда на очереди был финал, я решил заняться банковским делом, зная, что имеющихся у меня квалификаций все равно хватит... На последний круг я просто не пошел. Ну ее к черту, эту письменную работу... Мне не хотелось подставлять Уилбера, который был по ту пору моим руководителем и огреб немало тумаков в связи с тем, что он, мол, выгораживает меня. Может статься, и сам диплом с отличием был таким мягким, завуалированным способом побудить меня остаться – к чему Уилбер всячески меня подталкивал.
Но нет, я ушел (хотя ушел-то я недалеко). Ник, сидевший на скамейке запасных, воспользовался шансом и протиснулся на место, предназначенное для молодого блестящего философа, – правда, дальнейшим взлетом он обязан только себе... Я же... Твердыня финансового преуспеяния меня отторгла, и с высот несостоявшегося успеха я спланировал обратно в Кембридж, прах которого демонстративно отряхнул с подошв лишь несколько месяцев назад.