Страница 38 из 90
Новый мир – стар, как Рим
Это не самое популярное летоисчисление, но лично для меня Новое время началось в 1759 году в Восточной Пруссии, в городишке Кенигсберг (ныне почти деградировавшем и дегерманизировавшемся), в таверне под названием «Ветряная мельница».
Вот как?
Именно. Именно так. «Ветряная мельница» была местом встречи трех бошей: Гамана, Беренса и Канта.
Прошло каких-то девятнадцать лет с тех пор, как Юм издал «Трактат о человеческой природе», и всего-навсего шесть, как Локк разродился «Гражданским правлением» и «Опытом о человеческом разумении». Клевреты этой английской фирмы уже готовы развязать гражданскую войну в Америке и во Франции – обе войны получат ярлык «революции», потому что под этой вывеской людей легче сподвигнуть на убийство.
Германия, к тому времени уже вдоволь натерпевшаяся от Франции (Лейбниц, основной немецкий спец по части дрессировки идей, – тот вообще писал по-французски), была готова взять реванш, разгоряченная – надолго и всерьез – Юмом и Локком. В Германии был некий любитель заложить за воротник по имени Гаман – двадцатидевятилетний бездельник, только-только вернувшийся из Лондона, где в кутежах и попойках спустил немыслимую сумму денег (и тем самым вплотную подошел к тому, чтобы принять религиозный взгляд на мир). Деньги были предоставлены ему Беренсом: сей бизнесмен, как большинство прямодушных людей, у которых слишком много денег, хотел купить самое свежее – и единственно верное мировоззрение. Беренс же привел на встречу и Канта – сорокапятилетнего философа и спорщика, чья репутация росла как на дрожжах. Кант был нужен, чтобы между парой стаканов горячительного пообтесать Гамана и наставить его на путь истинный – дальше же все будет тип-топ.
Это – отнюдь не встреча трех торговцев сосисками; это – само оглавление нашей эпохи. Гаман – глоток веры, Кант – великий паук, сделавший рассудок своей ловчей сетью, Беренс – деловой человек, взявший на себя оплату всего предприятия. Цель встречи – вырвать Гамана из рядов пиетистов. Партнеры сошлись в клинче: Гаман отстаивал – и тогда, и потом – примат доверия в вере, Кант отстаивал освобождение через разум, утверждая, что разум может объять мироздание. Оба течения, прорывая свои русла, намыли солидные берега. На этих берегах стояло великое множество людей, чувствуя, что в затылок им смотрит вороненое дуло пистолета.
Торговцы заняты созданием изобилия, легкости и разнообразия; истинным героям не находится места в памяти потомков – в лучшем случае их имена на протяжении нескольких поколений красуются над дверями помпезных контор и представительств. Какое нам дело до купцов, продающих маслины, виноделов, римских или греческих рабов?
Во времена античности разум был чем-то вроде новинки, одним из видов развлечения на досуге; только в восемнадцатом веке он начал сам зарабатывать на жизнь: его стараниями дорога из Лондона в Эдинбург стала отнимать меньше времени и все такое прочее... Эти господа, оседлавшие Ньютона, почувствовали, что у них есть повод для куража. Впервые мыслители заявили: а ну, все назад, сейчас мы разберемся, что к чему! У нас есть теория на этот счет! Наконец-то мы раскусили тайну Мироздания!
С тех пор не проходит и года, чтобы мы не слышали о закрытии этой лаборатории и вывозе очередных бунзеновских горелок на свалку.
Разум готов проявить себя с лучшей стороны, когда надо побыстрее доставить нас из Лондона в Эдинбург (и приглушить боль, которой одаривает подобное путешествие). Однако он отнюдь не так хорош, едва только речь заходит о том, а стоило ли пускаться в подобное путешествие. Мы – на том же пути, которым шли Гаман и Кант, разве что забрели чуть дальше них. Собственно говоря, мы были там всегда, только сами того не замечали. Разум породил компьютер, но мы все так же стоим перед выбором: или – или. Идти к мессе или в Интернет? Молитвенные четки или программное обеспечение?
Не надо забывать: Гаман и Кант могли уживаться друг с другом как кошка с собакой, но в безднах онтологии чувствовали себя как рыба в воде и, главное, поклонялись, среди прочих идолов, одному общему богу – и тот и другой всегда были не прочь промочить горло. Ибо – человек слаб. И не всем дано осушить бутылку до дна. А пить лучше в хорошей компании.
Банк, готовящийся к ограблению
Когда наконец мы достигли нашего забытого Богом и людьми банка, Юбер извлек из бардачка два шиньона. Я запротестовал: мне казалось, что это абсурд – идти грабить банк, нахлобучив на лысину парик, и выдавать сие деяние за наращивание философской мускулатуры.
Я схватил Юбера за локоть: «Слушай, не смеши людей!»
Юбер замер. Потом ощупал протез, опустил черные очки и с удовлетворением окинул взглядом свое отражение в зеркале заднего вида. «Просвещение, раз так его и разэтак!» – вздохнул он, вылезая наружу.
Я остался в машине дуться на весь мир. Однако мне не понадобилось много времени, чтобы путем нехитрых умозаключений прийти к неутешительному выводу: независимо от того, хожу я в парике или нет, граблю я банки или воздерживаюсь от этого, с моей деятельностью философа покончено. Что толку впадать в раздражение, коли ты превратился в ходячую нелепость всемирного масштаба. С тем же успехом рыбка может лить слезы по океану.
Юбер поднялся по ступенькам банка. «Не закрывайте дверь перед Просвещением», – обратился он к клерку, пытавшемуся запереть дверь, в то время как Юбер давил на нее снаружи, что пробуждало в клерке желание как можно скорее захлопнуть створку, дабы ни в коем случае не дать этому детине с протезом войти. Нежелание пускать посетителя еще могло бы найти оправдание, будь оно продиктовано недоверием к облику Юппа, не очень-то вписывающемуся в каноны представлений о рядовом клиенте банка. Однако клерк (ох, не надо бы ему этого делать) демонстративно указал на табличку, возвещавшую, что в 17.00 банк закрывается. Юбер со своей стороны пустился в объяснения того факта, что мироздание еще не подошло к этой точке: мои часы, подтверждая правоту напарника, показывали лишь 16.56 – в этом я был уверен не меньше любого вавилонского звездочета.
Однако ключник местной финансовой твердыни не принял Юпповы разъяснения – или не придал им значения, – он повел себя так, словно было пять вечера, и продолжил свою возню с замком и дверью. Однако я бы не сказал, что он преуспел в этом занятии, так как запорный механизм двери явно не был рассчитан на появление в пространстве между дверью и косяком Юппова ботинка. Завязалась борьба – каждый давил на дверь плечом, и было неясно, чья возьмет. «Спорю на пятьдесят франков, я все-таки заставлю вас открыть!» – не выдержал наконец Юбер.
Клерк непреклонным движением головы выразил, что он думает по этому поводу, однако стоило Юберу извлечь дверную отмычку соответствующих очертаний – своего рода бандитский диплом Doctor Honoris causa, – как оппонент тут же смягчился и переменил решение.
– Господи, как я устал иметь с ними дело! – вздохнул Юбер, садясь в машину и бросая кейс с добычей на заднее сиденье. – Как же они непрофессиональны!
Банкнота достоинством в пятьдесят франков торчала из кармашка его пиджака.
Еще один глоток свободы
Мы наблюдали за тем, как Корсиканец – отвязный он человек – с ревом выжимает газ и дергает машину с места. Ему не терпится на работу – похвальное рвение. Оно должно согревать сердце соседей, особенно когда день еще только-только забрезжил. В Юбере погиб сыщик: он вычислил логово Корсиканца, проштудировав телефонный справочник.
Собственно, начальную зацепку мы получили от Жослин.
Точно, как в аптеке: я вызывал у женщин желание опекать меня, как только для этого находилось хоть какое-нибудь основание – кровать, на которой можно разлечься (спасибо справочникам для туристов!). Но лишь только найден подходящий тюфяк, на который я бросаюсь, как голодная псина – на мозговую косточку, в дверях появляется помощница банковского управляющего, и одеяло начинает ходить ходуном.