Страница 106 из 129
…неизбывное противоречие между ‹…› общественным мнением, либеральным мнением, и реальностью фактов… — Тютчев находил в рациональном подходе к жизни, в «книжном разуме», интеллигентской идеологии, становящейся ведущей социальной силой, иррациональную отвлеченность от исторических и антропологических корней и противоречий и соответственно неадекватность в постижении всей полноты, сложности и непредсказуемости окружающей действительности.
…эта столь фантастическая, сколь и действительная сила, которую называют Общественным Мнением. — Тютчев одним из первых отмечает парадоксальность нового социального феномена, так сказать, миражно оторванного во всепоглощающем пристрастии к идеологической и политической ангажированности и актуальности от фундаментальных проблем человеческого бытия и истории и одновременно обретающего огромную мощь внушающего влияния на умы и воображение людей. «Общественное мнение, — замечал Наполеон, — это невидимая и таинственная сила, которой ничто не может сопротивляться; нет ничего более изменчивого, неясного и сильного; и несмотря на всю свою капризность, оно бывает истинным, разумным, справедливым гораздо чаще, нежели обыкновенно полагают» (цит. по: Las Cases. Т. 1. P. 252). С другой стороны, французский император ясно видел пределы истинности, разумности и справедливости общественного мнения, называя его «публичной девкой» и сравнивая с капризной лошадью, которую необходимо обуздать (см.: Тарле Е. В. Печать во Франции при Наполеоне I // Тарле Е. В. Соч.: В 12 т. М., 1958. Т. 4. С. 502–553). Один из секретарей Наполеона писал, что тот «всегда был врагом печати и держал все журналы в железных руках. Он часто мне говорил: “Если я сниму с них узду, то через три месяца лишусь своей власти”» (цит. по: Туган-Барановский Д. М. Наполеон и власть. Балашов, 1993. С. 228). По признанию другого современника, для манипулирования общественным мнением правитель Франции прибегал к своеобразной тактике: «…не предоставлять журналистам полной свободы, но вместе с тем внушить читателю приятную уверенность, что журналисты свободны. Для этого стоит постоянно только тайной и невидимой рукой руководить редактированием газет» (там же). Наполеон как бы очертил подвижные границы колебания общественного мнения и формирующей его печати между истиной и ложью, справедливостью и продажностью — параметры, в которых действие «невидимой», «фантастической» и одновременно «реальной» силы, способной, как дышло, поворачиваться в любую сторону, проявлялось для Тютчева все более очевидным и в каком-то смысле фатальным образом.
Странная вещь в конечном счете эта часть ‹общества› — Публика. — Имеются в виду «книжники», «идеологи», «интеллигенция», лишенная исторических корней и связей, не имеющая в своем сознании религиозно-метафизических оснований и целостного масштаба бытия, но становящаяся на Западе и в России активной социально-политической силой и исходящая в реформаторских устремлениях из собственных «прогрессивных», «гуманистических», «просветительских, «рациональных», «научных» представлений о жизни. Это, пишет Тютчев, «так называемая публика, т. е. не народ, а подделка под него». Он не надеется, что «эта пресловутая интеллигенция поймет и оценит начинающийся всемирный кризис» (ЛН-1. С. 426). Из его уст раздаются категоричные оценки «публики» (ср. противопоставление «публики» и «народа» у К. С. Аксакова), образованных, но лишенных корней, традиций, полномасштабного разума и истинной иерархии ценностей пролетариев умственного труда: «…на то и интеллигенция, чтобы развращать инстинкт» (там же), а также отнимать у человека «самые заветные верования». По убеждению поэта, божественная мудрость и народный инстинкт должны соединиться, минуя средостение антропоцентрических проектов и рационалистического полузнания, амбициозных притязаний и не до конца осознанных действий.
…избранного народа Революции. — Имеются в виду «идеологи» и «книжники», интеллигентское «меньшинство западного общества», которое оторвано от коренных народных «инстинктов», традиций и верований и о котором далее идет речь.
…ненависть к авторитету как изначальный принцип. — «Дух мятежа против власти» и «ненависть ко всякому ограничению» Тютчев считал «главной болезнью нынешего времени» (цит. по: Летопись 1999. С. 195) и связывал его с умалением христианских принципов в «самовластии человеческого я». В бумагах Тютчева И. С. Аксаков обнаружил незаконченное письмо к некоему князю (как считает Эрн. Ф. Тютчева, П. А. Вяземскому), где речь идет об иссякновении христианских источников власти в «Современной Цивилизации» и о беспрецедентном в истории человечества, «сознательном и рациональном отрицании уже не только такой или другой власти, но и самого принципа власти между людьми»: «Потому что самая сущность современной мысли такова: человек зависит только от самого себя (l’homme ne relève que de lui-même); в нем самом, а не в чем-либо другом, источник всякой власти. Когда я называю “современною” мысль, которая так же стара, как человечество, я хочу сказать, что только в мире современном, только в виду христианского закона и из противодействия ему могла эта мысль получить свое полное развитие и приобресть свою необъятную практическую важность. Почему же? Полагая за основание, что человеческий разум довлеет, так сказать, себе самому, — вся философия древности сводится собственно к одной сущности: к автономии человеческого разума. Нет такого мнения, нет такой доктрины, исходящей из этого начала, которая бы не была проповедана в школах философов, от идеализма самого трансцендентального до материализма самого грубого. И однако же все это движение умов ни разу не произвело на свет ничего подобного тому учению, той Власти, той Силе, которую я назвал Революцией. Потому что, в том возрасте мира и прежде явления христианства, философская мысль, добывая себе человека в индивидууме, могла завладеть, так сказать, только наименьшею его частью. Ибо гражданин, — этот раб государства, эта вещь государства (но именно только поэтому собственно и человек, — человек по преимуществу, по понятиям древних), — необходимо ускользал из ее рук. Государству же подлежал по праву не только индивидуум, но подлежала и сама мысль человеческая. Только христианство положило конец этой, возведенной в закон, неправоспособности человеческой души, провозвестив, пред лицом индивидуума, как и пред лицом государства, Того, Кто один истинный Господин им обоим. Подчинение человека Богу сокрушило рабство человека человеку. Или вернее, оно преобразило рабство в добровольное и свободное повиновение; ибо таково по существу своему отношение христианина к власти, за которою он не признает другого авторитета, кроме того, которым она облечена от Верховного Владыки всяческих. И вот почему новейшая современная мысль, освобождая человека из-под власти Божией, эмансипируя человека от Бога, отнимает тем самым всякий авторитет у власти земной, какая бы она ни была. То есть, другими словами, никакого принципа власти не может в наши дни существовать для общества, которое было христианским и перестало им быть…» (цит. по: Биогр. С. 177–178). В характеристике «ненависти к авторитету» как существенного признака «современной мысли» Тютчев сближается с Ж. де Местром. Хотя в подмене последним авторитетом «Верховного Владыки всяческих» как источника власти авторитетом папы он видел одну из главных причин искажения христианского отношения к государственному началу.
…то, что новые учреждения называли по сей день представительством, не является ‹…› реальным обществом с его интересами и верованиями… — Тютчев, как и ряд других русских писателей и мыслителей, ясно видел «зазор» между пропагандируемым и реальным содержанием в конституционно-либеральных и республиканско-демократических идеях «публики», «идеологов», «книжников». Так, А. С. Пушкин устами своего персонажа выражал сомнение в участии английского народа в законодательстве и в исполнении требований народа его поверенными. И далее речь заходит об «оттенках подлости», отличающих один класс от другого, о раболепном поведении Нижней палаты перед Верхней, джентльменства перед аристократией, купечества перед джентльменством, бедности перед богатством, повиновения перед властью, которая оказывается в руках «малого числа». И в Северо-Американских Штатах демократия, подчеркивал А. С. Пушкин, проявилась «в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству…» (Пушкин. С. 165). В русле этой логики находятся размышления К. П. Победоносцева, подчеркивавшего, что идеальное теоретическое представление о народовластии неосуществимо на практике, ибо народ вынужден переносить свое право непосредственного волеизъявления, властительства, законотворчества и т. д. на выборных лиц. Последние же втайне руководствуются не столько общенародными, сколько групповыми, партийными и личными интересами. Поэтому «одно из самых лживых политических начал есть начало народовластия, та, к сожалению, утвердившаяся со времени французской революции идея, что всякая власть исходит от народа и имеет основание в воле народной. Отсюда истекает теория парламентаризма, которая до сих пор вводит в заблуждение массу так называемой интеллигенции — и проникает, к несчастию, в русские безумные головы» (Победоносцев. С. 31–32).