Закрытая информация

Дом отдыха текстильного комбината – старейшего предприятия города – располагался в дивном местечке. Сосновый бор живой изгородью окружал двухэтажный корпус гостиницы, скрывая его от любопытных глаз. Соединенный крытым переходом с бассейном корпус блистал белоснежной облицовкой стен, не испохабленных непристойными надписями или символами какой-нибудь «металлической» команды.

В начале восьмидесятых годов директор комбината расщедрился: заключил контракт с финской строительной фирмой, хорошо себя зарекомендовавшей на строительстве Олимпийской деревни в Москве. Местное начальство поддержало почин директора: мол, и мы не деревня, пусть и дальнее, но Подмосковье, сердце нашей родины…

Место подбирали тщательно, под чутким надзором первого секретаря горкома партии, лично обозревшего выбранный участок.

Финны отгрохали профилакторий в рекордно короткие сроки. Покрыли крышу красной черепицей, выставили идеально ровные бордюры по бокам закатанной асфальтом подъездной дороги, соорудили сауны с изумительным жаром и сотворили еще многое другое, к чему воспитанные в спартанском духе труженицы комбината были непривыкшие. Но главной достопримечательностью дома отдыха стал бассейн под стеклянной крышей. Лежа на спине и нежась в воде, можно было созерцать ночное небо, усеянное мириадами звезд, или краски вечернего заката, как кому по вкусу.

Сауну опробовал первый секретарь со свитой избранных товарищей, затем директор опять же с главным местным партийцем, потом начальнички рангом пониже. На торжественном банкете, посвященном официальному открытию профилактория, заговорили, что наконец-то в городе появилось приличное место, где можно принять гостей и самим расслабиться на лоне природы в цивилизованных условиях.

Текстильщицы были женщинами тихими и дисциплинированными. Получив путевку в «профилак» – так сокращенно они называли якобы свой дом отдыха, – чувствовали себя на седьмом небе от счастья. Распаривая скрюченные от работы пальцы в настоящей финской сауне, отмокая в бассейне, наполненном до краев лазурной водой, они мечтали через год-другой вырвать у заводского профкома путевку и спрятаться в лесной тишине от опостылевшего грохота станков, утробного рева мужа-алкаша, ломаемого очередным похмельем, и прочих мерзостей жизни обыкновенной советской ткачихи.

Женщины постарше днем чинно прогуливались по лесным тропам, вечерами судачили, собираясь на посиделки у телевизоров. Молодежь предпочитала побеситься в бассейне и оторваться на дискотеке, устраиваемой по выходным.

Правда, заполучить путевку было сложно. Номера «Шпулек» – это было второе название профилактория, придуманное завистливыми горожанами, не имевшими никаких шансов попасть туда, – помимо работниц комбината постоянно оккупировали важные чиновники из Министерства легкой промышленности, партийные товарищи, наезжавшие даже из Москвы, прочие нужные для города люди.

Летом число ткачих сокращалось до минимума. Места в райском уголке бронировались для высоких гостей. Зимой тружениц опять запускали погреться в сауне.

Откуда взялся здесь Юрчик, никто не знал. Он сам себя именовал этим ласковым именем, был незлобив и тих. Лицо, поросшее редкой, клочками, бородкой, напоминало сморщенную репу, причем с одной стороны морщины были резче и глубже. По-своему был вежлив. Когда кто-либо давал ему подаяние, стремился поцеловать руку.

На Руси издревле почитали и оберегали юродивых, признавая за ними особое право жить отличной от других жизнью и зваться божьими людьми.

Юрчик не пророчествовал, но и гадостей не делал. Раза два с ним случались эпилептические припадки, и «Скорая» увозила его в психдиспансер. Однако он всегда возвращался обратно.

Его приютил такой же горемыка, работавший кочегаром котельной и сантехником по совместительству, спившийся отставник Степаныч. Ко Дню Советской армии он облачался в военный китель с золотыми парадными погонами, отмеченными майорскими звездочками и скрещенными пушками в петлицах, надирался вдрызг, выбирал среди отдыхающих готовую слушать его пьяные излияния женщину и часами рассказывал о службе на страшном Тоцком полигоне – о первом испытании ядерного оружия, сломавшем ему жизнь и отнявшем здоровье.

– Думаешь, я пью? – пустив слезу, говорил он. – Я радионуклиды из организма вывожу! – При этом Степаныч пытался облапить собеседницу или хотя бы придвинуться поближе.

Труба котельной, уставившаяся своим прокопченным жерлом в небеса, портила общий живописный пейзаж. Ее неопрятный вид плохо сочетался с красной черепицей крыши, чистенькими стенами гостиницы и бассейна, стройными, словно выкованными из меди, стволами сосен. Сам Степаныч называл свое место работы и жительства крематорием, страшно злился, если кто-нибудь приходил к нему без приглашения, и, несмотря на запои, не допустил ни одной аварии на вверенном ему объекте.

К Юрчику он некоторое время присматривался, пуская лишь переночевать, когда наступали холода.

В один из зимних вечеров Степаныч расщедрился, угостил бродяжку коктейлем из раздобытого неизвестно где спирта, смешанного с пивом и четвертью дешевого плодово-ягодного вина. Заглотав адскую смесь, кочегар выбрал с колосников печи остатки прогоревшего угля, наполнил ими ведро и попросил гостя вынести шлак на улицу.

Юрчик с готовностью подхватил ведро. Его не было больше часа. Задремавший Степаныч не заметил пропажи, а уснувшего на куче теплого шлака бездомного бедолагу обнаружила сторожиха, совершавшая ночной обход. Мороз, ударивший в ту ночь, прихватил правую ногу Юрчика, оказавшуюся не на шлаке, а на стылой земле.

Хирурги в больнице консилиумов не устраивали. Оттяпали отмороженную конечность ровнехонько по щиколотку. Степаныч собственноручно выносил Юрчика из больницы.

– Будешь моим адъютантом! – буркнул он, стараясь не смотреть на забинтованную культяпку, высовывающуюся из широкой штанины.

Дома, а точнее в пристройке у котельной, Степаныч выстругал самодельный протез – деревянную ступню с углублением, выложенным для удобства и комфорта куском ткани.

Юрчик был тенью кочегара, позволяя себе лишь кратковременные отлучки по вечерам. Больше всего он любил взбираться на старую сосну и любоваться сквозь стеклянную крышу купающимися людьми. Причем пол и возраст не имели для него значения.

Сначала отдыхающие пугались, жаловались администрации, а потом привыкли. Юрчик стал старожилом «Шпулек», неотъемлемой частью окружающего пейзажа, местной достопримечательностью и просто исполнительным мужичком, готовым откликнуться на зов каждого. Если бы не Степаныч, его бы просто загоняли. Но связываться с матерщинником кочегаром, козырявшим своим героическим прошлым, рисковал не каждый. Разве что здоровенные, как статуи на Выставке достижений народного хозяйства, бабищи из пищеблока могли заткнуть рот Степанычу или погрозить розовым, в половину коровьего вымени кулаком.

Пересидел Степаныч в своей берлоге скверные времена, заодно не дав юродивому подопечному сгинуть от голода.

Россия приватизировалась, лихорадочно шуршала ваучерами, вкладывая их в расплодившиеся, как поганки после дождя, инвестиционные фонды. Финансовые компании, прочие «конторы» сулили баснословные прибыли.

Степаныч наплевательски отнесся к процессу приватизации, обменяв бумажки на полноценную жидкую валюту, поспешив пропустить ее через собственный желудок.

Комбинат в это время приходил в упадок. Узбекские хлопкоробы «белое золото» решили продавать англичанам за твердую валюту; потребители задерживали оплату за полученную продукцию, энергетики требовали «отстегнуть» по счету, и так далее.

Хирел комбинат – ветшали «Шпульки». Неожиданно начала трескаться хваленая финская черепица. Она лопалась с жутким шумом, точно профилакторий попал под бомбежку вражеской авиации. Исчезли толстозадые поварихи из пищеблока. Бассейн, в котором месяцами не меняли воду, напоминал зловонное озеро – результат страшной экологической катастрофы. Зимой из-за нехватки угля некогда уютные двухместные номера стали походить на камеры пыток, где заключенных подвергали истязанию холодом.