Страница 11 из 81
Провиденциализм христианства открыл человечеству будущее. Время (а вместе с ним и сам человек) перестало необратимо умирать в настоящем. Оно устремилось вперед, образовав измерение, которое тут же начало заполняться «воображаемым существованием».
Трансляция «сюжетного времени» из метафизики христианства в область естественно-научного знания, в свою очередь, породило, как мы уже говорили, представление о прогрессе, то есть о сознательном, целенаправленном переустройстве текущей реальности, а трансляция христианского идеала будущего, Царства Божьего, «где несть ни печали, ни воздыхания», в область социальных наук позволило представить грядущее в виде конкретного и, как казалось тогда, вполне достижимого образа.
Европейская онтология обрела зримый смысл.
Правда, произошло это не сразу. Потребовалось почти полторы тысячи лет, чтобы идея времени, устремленного через настоящее из прошлого в будущее, времени, материализованного сменой последовательных форм бытия, утвердилась в европейском сознании. Только после появления космологии Коперника — Галилея — Дж. Бруно, сделавшей Землю не центром Вселенной, а частью необозримого мироздания, после появления теории эволюции, точно также сделавшей человека лишь частью всеобщего биогенеза (развития жизни), после появления механики, паровых двигателей, электричества, то есть с того момента, когда наука обрела статус структурной (производительной) силы, на повестку дня встал вопрос о конструировании истории.
Собственно почти вся европейская философия с периода Просвещения и до второй половины XX века — это философия будущего. Прагматическая ее составляющая была необыкновенна проста. Как настоящее, согласно законам природы, вырастает из прошлого, так будущее, согласно тем же законам, вырастает из настоящего. Познав эти законы и научившись применять их на практике, используя науку и технику в качестве инструмента, воздействующего на реальность, мы можем достичь того будущего, которое станет благодеянием для всего человечества.
Под знаком этого романтического прагматизма прошел весь XIX век. Он вызвал к жизни не только особый класс «носителей будущего» — молодежь (эхом чего явятся «студенческие революции» 1960-х годов), но и концепцию социализма — пожалуй, первую научную технологию построения будущего. Казалось, реализуется давний призыв: «Прошлое и настоящее — наши средства, только будущее — наша цель» (Блез Паскаль).
Правда, и тогда уже раздавались голоса, предупреждавшие об опасности. В частности, Николай Бердяев еще в 1923 г. писал, что «учение о прогрессе есть, прежде всего, совершенно ложное, не оправданное ни с научной, ни с философской, ни с моральной точки зрения обоготворение будущего за счет настоящего и прошлого… Прогресс превращает каждое человеческое поколение, каждое лицо человеческое, каждую эпоху истории в средство и орудие для окончательной цели- совершенства, могущества и блаженства грядущего человечества, в котором никто из нас не будет иметь удела… Никакое грядущее совершенство не может искупить всех мучений предшествующих поколений…Прогресс оказывается не вечной жизнью, не воскресением, а вечной смертью, вечным истреблением прошлого будущим, предшествующего поколения последующим»1. Были и другие предостережения, из которых наибольшую известность приобрело пророчество О. Шпенглера о «Закате Европы». Однако по-настоящему они услышаны не были. Европейское, как впрочем и атлантическое, сознание их игнорировало. В полном соответствии с представлениями о линейном прогрессе будущее рассматривалось как закономерный идеал настоящего, как земной рай, как панацея от всех бед современности. Предполагалось, что жертвы, которых оно начало требовать уже тогда, — явление сугубо временное и обусловлено нынешним несовершенством мира. Отражением этих воззрений стал глобальный Европейский проект — постепенное распространение принципов европейского мироустройства на все человечество.
Возникала иллюзия, что будущее совсем рядом, что оно доступно и подвластно рассудку, что осуществится оно в уже известных координатах гуманизма и просвещения.
Эта иллюзия была развеяна двумя мировыми войнами первой половины XX века. Фактически, это была одна война, возобновившаяся после краткого перерыва. И для сознания просвещенной Европы они явилась подлинной катастрофой. Никто не мог понять, «каким образом прочный европейский мир в двадцать четыре часа взлетел на воздух и почему гуманная европейская цивилизация… оказалась карточным домиком (уж, кажется, выдумали книгопечатание и электричество, и даже радий, а настал час, — и под накрахмаленной рубашкой объявился все тот же звероподобный, волосатый человечище с дубиной)… Все разумные рассуждения тонули в океане крови, льющейся на огромной полосе в три тысячи верст, опоясавшей Европу. Никакой разум не мог объяснить, почему железом, динамитом и голодом человечество упрямо уничтожает само себя. Изливались какие-то вековые гнойники. Переживалось наследие прошлого… Так в несколько месяцев война завершила работу целого века»2.
За какие-нибудь тридцать лет, с 1914 по 1945 год, человечество опять вернулось к тому, с чего начинало. Будущее, по крайней мере в пределах западной, евро-атлантической цивилизации, из предполагаемого благоденствия вновь превратилось в проклятие, в чудовищные жернова, неумолимо перемалывающие настоящее. Страх перед грядущим усилился в период «холодной войны», когда единственной зримой версией будущего представлялась картина всеобщего ядерного уничтожения. Будущего не хотел никто. Все хотели лишь настоящего, пусть даже самого мрачного и несправедливого.
Не внес ничего нового и короткий период надежд, вызванный распадом СССР. Уже через десять лет стало ясно, что крушение мировой системы социализма (обвал социалистического проекта, конкурировавшего с демократическим проектом Европы) не привело к объединению коммунистической (коллективистской) и либеральной (индивидуалистической) страт европейской цивилизации. Более того, добившись распада биполярного мира и решения в свою пользу «векового конфликта», который, как теперь очевидно, стабилизировал послевоенное существование, победители не смогли предложить человечеству внятный сценарий прогресса. Концепция «продолженного настоящего», то есть удержания любой ценой существующей ситуации, возобладавшая ныне в странах западного ареала, накапливает энергию «отсроченных изменений» и ведет к новому цивилизационному взрыву.
Это сейчас ощущают все.
И, возможно, единственным средством преодолеть новый страх перед будущим является его сознательная демифологизация. Будущее — это не божество, несущее человечеству исключительно благоденствие, но это и не голодный демон, не монстр, не дракон, готовый пожрать цивилизацию и культуру.
Будущее — это нечто совершенно иное.
Сначала обратимся к метафорам.
Будущее довольно часто сравнивают с тем местом реки, которое неумолимо приближается к водопаду. Затем колоссальная масса воды рушится вниз и после пены и бурных водоворотов, образующих современность, переходит в спокойное течение прошлого. При этом подчеркивается принципиальная разница между прошлым и будущим: прошлое мы знаем, но изменить не можем; будущее, напротив, скорее всего поддается воздействию, но зато ничего определенного о нем сказать нельзя3. Будущее также иногда сравнивают с пушкой, которая, оглушительно выстрелив в нас событием, сама — силой отдачи — откатывается назад и поэтому вечно недостижима4. Здесь следует обратить внимание именно на недостижимость будущего. Оно всегда ускользает от нас, пребывая где-то за линией горизонта. Можно также вспомнить классическую китайскую стратагему «Извлечь нечто из ничего», на наш взгляд, вполне приложимую и к нарицанию будущего.
Метафоры, как всегда, говорят одновременно и слишком много, и слишком мало. Они хорошо отражают суть будущего — его вещественную неуловимость, но они не в состоянии объяснить нам механизм этой неуловимости. Попытка же перейти от знания художественного, опирающегося на образ и эмоции, к знанию рациональному, основанному на логике и рассуждениях, приводит к общеизвестному парадоксу: будущее — это то, чего нет и чего даже в принципе быть не может. Пока будущее не наступило, оно просто не существует, представляя собой условность, не обладающую никакими реальными характеристиками. Когда же будущее наступает, что, кстати, удается зафиксировать далеко не всегда, оно мгновенно превращается в настоящее и тем самым выходит за рамки собственного определения.