Король на именинах

«Теперь я мумифицировался и буду жить вечно», – шутил Монгол.

Изредка он позволял себе выбраться из коляски, пройти по комнате, лечь в кровать. Спал Монгол мало. Диагнозами перестал интересоваться.

Окна в доме раньше открывались редко, элементарного сквозняка могло хватить для того, чтобы Монгола свалила пневмония. Тюрьма – не курорт, оттуда здоровыми не выходят. Оттуда выносят тяжелые воспоминания и зачастую неизлечимые болезни. Теперь же казначей позволял себе иногда посидеть у открытого балкона. За решеткой в сырых камерах и холодных бараках Монгол провел немало – четыре ходки было за плечами. Во вторую его короновали. Вспоминать тюрьму и лагеря Монгол не любил, хотя его память хранила все – имена, погоняла, запахи, погоду. Он помнил номера камер, в которых «парился», и если бы захотел, то смог бы восстановить любой из дней, проведенных в тюрьме или лагере или в вагоне на этапе.

Но зачем себя изнурять страшными воспоминаниями? Жизни и так осталось мало.

Дверь в комнату открылась, в балконном стекле отразился лысый блатной с оттопыренными ушами и странным погонялом Чук, тихо произнес одно лишь слово:

– Карл.

Пальцем правой руки Монгол подозвал Чука и показал, чтобы тот переставил капельницу, подкатил кресло к дивану. Карл вошел, черный плащ накинут на плечи, кепка зажата в руке. На одутловатом мучнисто-белом лице Монгола появилась улыбка, не вымученная, не поддельная, а искренняя, так Монгол улыбался редко кому.

Карл приблизился, и они поздоровались. Карл, сжав пальцы Монгола, ощутил, что рука у того влажная, холодная, хотя Монгол постарался, чтобы его рукопожатие оказалось сильным.

– Располагайся, – слабым голосом произнес Монгол. – Проблемы были?

Карл бросил на край дивана плащ, сел, закинул ногу на ногу, провел ладонью по седому ежику волос.

– Не гони, Монгол, я вовремя, – смотрящий постучал ногтем по циферблату часов, – секунда в секунду.

– Все решилось? – не получив ответа на первый вопрос, Монгол задал второй.

Карл кивнул и улыбнулся:

– Знаю, что ты ждал. Рамсы разводил.

– Выпьешь? Закусишь?

– Я не один.

– А с кем? – Монгол наморщил лоб, сдвинул к переносице брови. Пальцы правой руки зашевелились.

– С крестником.

Монгол улыбнулся. Все, что было связано с Николаем Буниным, его радовало.

– Почему в дом не позвал? Мои пацаны его пропустили бы без базара.

– На улице курит. Нравится ему у тебя, слушает, как сосны шумят.

Монгол хмыкнул:

– Шум хвои, конечно, приятный, успокаивает, но я его на лесоповале наслушался вдоволь. Да и ты тоже. Пусть его минует чаша сия, пусть его бог хранит. Хотя он и там не пропадет, твоя у него закалка – крепкая, – рассудил Монгол.

При этом он наблюдал за выражением лица Карла. А тот играл дорогой зажигалкой, вертя ее в пальцах, зажигалка то исчезала в ладони, то появлялась. Монгол даже залюбовался, и не ловкостью, а изяществом, артистизмом, с каким Карл все это проделывал.

– Не забываешь ремесло? Репетируешь?

– Не забываю, – ответил Карл, – на трамвае регулярно катаюсь.

– Оно и правильно. С ремеслом оно всегда проще и спокойнее. И неважно, какое оно, главное, делать это лучше других. Да что я перед тобой распыляюсь, ты это и без меня знаешь. Я твоего крестника уже месяца три, наверное, не видел. Позвал бы.

– Ты приглашаешь здесь, а не я, – ответил Карл. – В другой раз вместе с ним зайдем.

– Знаешь, Карл, – уже серьезно произнес Монгол тем голосом, от которого у блатных, прошедших зону, мурашки по спине бежали, – другого раза может и не быть.

Карл подался вперед, пристально посмотрел в глаза Монгола:

– Ты чего это?

– Карл, слабею. Тяжело признаться, но на кровать без чужой помощи залезть не могу. Мало мне осталось. Ну да ничего, надеюсь, успею, – глаза у Монгола сверкнули хитрым огнем.

– Что успеешь, Монгол? О чем это ты?

– Я все о том же: готовься дела мои принимать. Вот сдам их тебе, может, легче станет.

– Мне казалось, что ты поздоровел, в силу вошел. Спокойно, – Карл протянул вперед ладони. – Ты мне это уже третий год втираешь, и жив-здоров пока, слава богу.

– Вот именно, слава богу, – Монгол погрозил Карлу пальцем, но при этом лицо его стало невероятно серьезным.

– Пройдет еще год, и мы с тобой это дело обмозгуем, – сказал Карл и положил ладонь на плечо Монгола. – Ты раньше смерти в яму не лезь и до расстрела не умирай.

– Я знаю, – отрезал Монгол. – Я хочу, чтобы ты, Карл, сказал мне «да». Потому как насильно счастлив не будешь, да и тебе пора с показательными выступлениями в трамваях да переходах завязывать. Если я слово закину, то поставит тебя братва на общак.

– Я вор – щипач, – сказал Карл, затем повторил громко и отчетливо: – Вор! Я в банковских делах мало смыслю.

– Я тебя научу, – прошептал Монгол. – Я ведь тоже вор, – громко, почти выкрикнул Монгол, – и тоже не родился казначеем. Или ты забыл, что я вор?

– Не хочу я этого, – выдохнул Карл. Ему захотелось закурить.

– Ладно, подумаю, – вдруг смягчился Монгол, и его напряженное лицо, до этого застывшее, как гипсовая маска, немного расслабилось. – Так ты подумай, Карл, – произнес Монгол, протягивая руку, – и не удивляйся, если слух среди братвы пойдет, что я тебя на ближайшем сходняке предлагать стану. Так надо.

Карл пожал холодную ладонь, кивнул на прощание и тоже улыбнулся, давая понять казначею воровского общака, что напрасно тот гонит волну, что жить ему еще долго.

И Монгол понял, что Карл в своем поступке абсолютно искренен и не пытается его обмануть, а по-настоящему желает ему здоровья, того самого, которого Монголу недоставало.

Бунин ждал Карла, сидя на крыльце, с погасшей сигаретой в пальцах. В темных стеклах очков отражался закат, бледное лицо казалось золотым. Такими же были и руки с длинными, чуткими пальцами музыканта. Бунин слышал, как открылась дверь, но голову не поворачивал, продолжая играть роль слепого.

– Пойдем, – сказал Карл, тронув его за плечо.

Они сели в машину.

– Ну, как Монгол? – спросил Николай.

– Тебя хотел видеть.

– А… – задумчиво протянул Бунин.

– Надеюсь, еще увидитесь.

Бунин кивнул. Машина выехала за ворота и помчалась к Москве.

Глава 3

Наступившее тюремное утро в Бутырке не отличалось от всех остальных, похожих друг на друга, как облезлые бетонные коробки хрущевок в спальном районе. Шныри повыползали из-под нар – с так называемого «вокзала» и принялись за уборку камеры. Ночью влажность стояла такая, что с вечера даже не успел просохнуть бетонный пол. Арестанты, неразговорчивые после сна, приводили себя в порядок. Вентилятор, переданный с воли, гонял по камере затхлый воздух, настолько спертый, что казалось, он прилипает к лицу.

Кувалов, стараясь не афишировать своего интереса, следил за очкариком. Тот, не поднимая подушки, небрежно заправил постель и уселся поверх одеяла, сложив по-турецки ноги.

«Книжку читает, – со злобой подумал Кувалов, – про бабу свою думает. Только хрен она тебя дождется, если ноги у нее от ушей растут. Такой товар – нарасхват».

Наконец в камеру заехал баландер с тележкой. Арестанты тут же оживились. Не так хотелось есть, как появилось у сидельцев хоть какое-то осмысленное дело. Тюремная пайка для человека, не так давно покинувшего волю, – несъедобна, да и продуктов, переданных родственниками, обычно хватает. Однако есть ритуалы тюремной трапезы. На каждого заключенного положена на день половина буханки черного хлеба – чернушки. Хлеб всегда привозят и раздают буханками. Дележ хлеба на равные части особое искусство. Чем разрежешь, если ножи в следственных изоляторах запрещены? На каждое «нет», «запрещено», «не положено» у арестантов существует свое решение. Хлеб режут толстой натянутой ниткой. И если тот, кто делит буханку с соседом, разрезал не пополам, это еще пол-беды. Просто он обязан отдать большую часть, а меньшую взять себе. Но упаси бог взять себе большую. Этим премудростям первоходов – впервые оказавшихся за решеткой учат сразу же, когда они попадают в камеру.