Великое кочевье

Знакомый голос, знакомые слова. Шатый орал, что он едет на сказочном аргамаке и через желтую степь, через которую сорока не перелетит, и через красный песок, через который ворон не перелетит, и через бледную пустыню, через которую орел не перелетит. Потом он запел о железной горе, преградившей ему путь. Железная гора уперлась в небо, и на вершине ее кости камов лежат рябыми сопками, конские кости — пегими сопками; там погибли камы, пробиравшиеся к Эрлику. Шатый прыгнул. Он как бы перескочил эту гору и сразу нырнул в подземное царство. На пути его легло море, через которое протянут волос из хвоста богатырского аргамака. Этот мост назывался «Мимо не наступай». Шатый смело пробежал по нему и снова начал крутиться и ухать.

Анытпасу показалось, что Шатый камлает так же, как тогда над ним, и по всему телу его прошла крупная дрожь. Он ждал, что же будет дальше.

Шатый вскрикивал все громче и громче. Он сообщил, что девять черных дочерей Эрлика хотели соблазнить его, семь собак хотели остановить его, но он пробежал мимо черных девок, а собакам дал по куску мяса. Потом он угостил привратников, черпая араку бубном, и проскочил в железный аил Эрлика. Изображая злого бога, кам рявкнул:

— Пернатые сюда не летают, имеющие кости — не ходят. Ты, черный жук, откуда сюда явился? Кто ты такой?

— Я — потомок кама Чочуша, — пропел Шатый, изменив голос, бубном как бы зачерпнул араку и поднес Эрлику. — Выпей, имеющий бобровое одеяло.

Шапка с хвостом филина надвинута на брови, лицо кама занавешено обрезками кожи и крученым гарусом. Но когда он склонился над больным, Анытпас увидел хитрый блеск его прищуренных глаз.

«Сейчас он полетит обратно на сером гусе… Так и есть. Что он сказал? „Надо отправить к Эрлику Борлая — отступника от старых обычаев?“ Меня он так же натравлял, говорил: „Не сделаешь этого — счастья не будет“».

Давно не бритые волосы на голове Анытпаса шевельнулись, по коже прошла ледяная волна. Сделав два прыжка к двери, он ворвался в аил, опрокинул старичков-прислужников, которые сидели у костра, и нагнулся над Шатыем, сжимая кулаки:

— Говоришь, еле упросил Эрлика? Хотел он взять Таланкеленга, но согласился заменить Борлаем?

От неожиданности Шатый покачнулся, закрываясь бубном, на старческих губах белела пена.

Едва укрощая гнев, Анытпас сдержанно спросил:

— Почему я не стал счастливым, как ты обещал? Почему все беды упали на мою голову, как снежные оплывины?

— Ты не выполнил волю грозного Эрлика! — закричал кам.

— Какую? — переспросил Анытпас, голос его снова задрожал. — Не убил человека? Значит, он не нужен Эрлику, а ты врал, обманывал меня.

— Плохо делал, Анытпас. Эрлик возьмет тебя! — гремел Шатый, потрясая бубном.

— Да, на мое счастье, я плохо стрелял. А Таланкеленга, больного глупца, ты, старая собака, учишь стрелять метко.

Один из прислужников кама, подкравшись, стукнул смельчака кулаком по затылку. Анытпас повернулся, схватил самую длинную головешку и со всей силой описал ею полукруг над головой. Аил в его глазах покачнулся. Он не видел, как больной, который до этого прислушивался к разговору, уткнул голову в подушку, а хозяйка прятала детей за себя, как наседка цыплят от коршуна. Он видел только потоки искр от разгоравшейся головешки, искаженное испугом лицо кама, крылья филина и бубен с проткнутой кожей, слышал какие-то громовые раскаты и всполошенный звон колокольчиков, кричал во все горло, до ломоты в ушах, до глухоты, но что кричал — после никогда не мог вспомнить. Но вот головешка переломилась, и к нему потянулись руки прислужников кама. Он сбил их одним ударом и через открытую дверь рванулся в темноту. Лишь в незнакомой лесной трущобе пришел в себя: сидел на толстой колодине и черпал снег горячей ладонью. Где-то шумно вздыхали горы, кричали совы. Мучительная дрожь овладела им. Он боялся даже вспомнить о том, как проткнул шаманский бубен. Боги разгневаны. Теперь Эрлик непременно возьмет его, Анытпаса Чичанова, к себе и сделает лошадью. А может быть, злой бог отдаст его своим бесстыжим дочерям; девять их, все черные и одна другой наглее, — в одну ночь замучат. Не эти ли черные страшилища завели его в непроходимую чащу и до поры до времени скрываются где-то под пихтами?

— Ок, пуруй! Ок, пуруй! — зачурался он и побежал с горы, проваливаясь в глубокий снег.

Прошло две недели со времени побега Анытпаса. По всем аймакам были разосланы предписания: задержать его и отправить в исправтруддом.

Его увидели на тесном дворе исправтруддома гораздо раньше, чем предполагали. Он пришел сам. Одежонка на нем была изорвана в лоскутья, на щеках, носу и подбородке — язвы от жестокого мороза. Потускневшие глаза его не мигая смотрели куда-то вдаль и, казалось, не находили ничего, кроме сумрака. Голос был до неузнаваемости хриплый, на вопросы он отвечал с такой медлительностью, что начальник успевал повторить их несколько раз.

— Где был?

— Домой кочевал.

— Зачем? Бегал зачем, спрашиваю?

Анытпас молчал.

Прошла неделя. Воспитатель Санашев вызвал Анытпаса. Встретил его у порога, по-отечески журя:

— Что же ты, друг, наделал, а? Почему убежал? Поговорил бы со мной, посоветовался…

Мягкая родная речь тронула парня; он с облегчением опустился на предложенный ему стул, доверчиво посмотрел в добродушные глаза воспитателя и решил, что этот человек ничего плохого ему не причинит даже теперь, после побега, а, наоборот, поможет.

— Ну, что тебе нужно было дома сделать? Да и какой у нас с тобой дом?

— С бабой поговорить хотел, сказать, что меня скоро выпустят.

— Соскучился, значит… Ну, как твоя жена поживает?

Анытпас опустил голову и заговорил прерывающимся голосом, в котором слышались и горечь и злость. Он рассказал обо всем, начиная с женитьбы. После этого на его губах появилась едва заметная улыбка, словно он был доволен, что исполнил важный долг.

— Желторотый ты еще галчонок. В ястребиные когти попал, — начал Санашев густым грудным голосом. — Ну, ничего, поумнеешь, будешь знать, где друзья и где враги. А друзья твои — как раз те, в кого ты по байскому наущению и по своей глупости стрелял.

В тот же день воспитатель разговаривал с начальником:

— Буду ставить вопрос о досрочном освобождении Чичанова. Он мне всю свою жизнь рассказал. Осудили его неправильно. Нужно было бая посадить… Я пойду к прокурору.

Глава девятая

После камланья, прерванного Анытпасом, Таланкеленг пролежал еще неделю. Его кидало то в жар, то в озноб — не столько от болезни, сколько от воспоминания о том, что в его аиле пришел конец священному бубну самого сильного кама. Вначале он верил, что все добрые духи отступились от него, а злые решили замучить. Теперь с каждым днем чувствовал яснее, что силы возвращаются, тело постепенно наливается здоровьем.

— Шатый бормотал, что я умру, а я… буду жить, — говорил он, уверяя самого себя, и озабоченно спрашивал: — Как же так? Ошибся старик?

Оправившись после болезни, Таланкеленг решил съездить в колхоз и все рассказать Борлаю Токушеву.

Обогнув сопку, Таланкеленг очутился на широком и ровном поле, пересеченном речкой Тургень-Су. Год назад он здесь пас тучные отары белых овец. Иногда — в минуты раздражения — он втайне проклинал своего хозяина, Сапога Тыдыкова, за то, что тот мало платил ему и держал на голодном пайке, но всякий раз, быстро остывая, осуждал себя: «Разве можно так говорить о самом старшем и сильном человеке в сеоке Мундус? Как же бедный алтаец проживет без его помощи?»

Высоко в небе с горы на гору летела стая тетеревов. Они казались не больше скворцов, напоминали строгие косяки перелетных птиц. В голубом просторе — незримые пути птичьих стай. Бывалые птицы из года в год ведут косяки поверх гор и лесов, прорубая крыльями туманы, побеждая полосы бурь. Далекие пути известны одним смелым вожакам. Горе тому, кто не идет за стаей: белая смерть задушит в ледяных объятиях.