Страница 75 из 100
С вершины он прыгнул под другое дерево, крикнул Сенюшу:
— Давай-ка вот это смахнем!
Удивленные лесорубы, смеясь, кивали головами.
— Чай вскипел! — крикнули от костра.
— Ну, ну, вались, седьмое! — звенел Охлупнев, нажимая плечом на лиственницу. — Маленько норму свою не выполнил. Подкачал.
Возвращаясь к костру, он сдернул шапку и заскорузлой ладонью стер пот с лысины.
— Теперь можно и посидеть, трубку пососать, ежели кто курит.
— Лес валить — работа для нас новая, мы еще не привыкли, — оправдывался Утишка.
— А если вы так будете работать, то никогда не привыкнете, — укорил Борлай.
— Учитесь скорее, — посоветовал Миликей, а про себя отметил: «Нелегко им достается это — всю жизнь перевертывают, все наново ставят».
К полудню из артельного табуна привели десятка два лошадей, на которых не бывала узда. Кони, привязанные к суковатым столбам, ожесточенно били копытами промерзшую землю, звеневшую, как сталь, зубами отламывали щепы и пытались порвать новые ременные поводья.
Из аилов и изб выбежали бабы и ребятишки. Все спешили к коновязям.
Тохна с нарочитой смелостью подошел к карему пятилетнему коню, которого назвали Ястребом, обнял его за шею:
— Дурной ты, дурной! Ну, чего ты боишься? Вместе пахать будем учиться.
Конь пугливо всхрапнул и, вздыбившись, легко оторвал парня от земли.
Разжав руки, Тохна упал в снег. Поднявшись, он долго ходил вокруг Ястреба, гладил мягкую шерсть, трепал по холке и широкой спине. Конь то и дело взлягивал. Белые копыта сверкали в воздухе. Под передними ногами появились глубокие воронки. Но вот Ястреб стал слабее вздрагивать от поглаживания и только оскаленную морду угрожающе протягивал к человеку. Тохна отвел его в сторожу, всунул удила в горячий рот, обложенный пеной, забросил поводья и, уцепившись за гриву, легко взметнулся на спину. Конь взвился на дыбы и заплясал. Толпа ахнула: сейчас голова парня зазвенит о мерзлую землю. И действительно, седок покачнулся, но тотчас же кривыми ногами, будто клещами, впился в крутые бока коня, а цепкими руками обхватил шею. Черная грива Ястреба развевалась над головой Тохны. Мир колыхнулся. Земля качалась и уходила из-под ног. Казалось, не простой конь, а сказочный аргамак мчал своего притихшего укротителя. Мелькали сопки — лбы погибших богатырей, голый листвяжник походил на груды костей.
Но сказка исчезала, уступая место жизни. Седоку припомнилось: старики говорили, что аргамаки не потеют. А с этого коня пот поплыл мыльной пеной. Скоро умается и покорится человеку.
Тохна гикнул и ударил каблуками в ребра. Конь вздыбился, но уже без прежней прыти; устало поскакал вниз по долине. Седок, прильнув к нему, видел: неподалеку рыжая лошадь волочила по снегу сбитого всадника.
Ветер все еще рвал шерсть с воротника и лисьей шапки Тохны, шелковая кисть трепыхалась в воздухе. Почувствовав, что грудь седока приподнялась над гривой, конь со всего маху прыгнул вверх. Парень усмехнулся:
— Не балуй! — и, рванув поводья, повернул в лес, где ноги коня проваливались по колени в мягкий снег. Ястреб дышал тяжело. Карие бока его стали сивыми.
В сумерки он покорно возвращался к коновязи, усталую голову держал низко. Слипшаяся шерсть дымилась.
Спешившись, Тохна погладил жесткой рукой косматую шею коня:
— Учись, милый, учись… Я сам учусь.
Двое взяли коня за повод, а другие двое нахлобучили хомут, кто-то поддернул сани.
— Вот таким манером, ребятушки, запрягайте, — певуче прозвенел Миликей. — Теперь супонь затянем.
Люди падали на сани — больше десяти человек.
Потоптавшись, Ястреб дернул вперед, на повороте навалился на оглоблю.
— Ишь какой хитрый, гром тебя расшиби! — Миликей бежал рядом и помахивал вожжами. — А я нарочно толстые оглобли ввернул… И завертки поставил крепкие, черемуховые.
С саней сыпался хохот.
— Поехали! Вот как мы! — кричали укротители.
Следом мчалась толпа ребятишек.
Ястреб рванулся из последней силы. Дуга треснула, половинки ее отлетели в стороны.
— Ах, ясны горы! — хлопнул руками Миликей. — Тащите самую толстую дугу. Я припас.
Алтайцы собрались вокруг саней. У всех шапки сдвинуты на затылки, от черных волос подымается пар. На шубах — следы необычайной работы: у одного разорван ворот, у другого весь бок в снегу…
Привязав Ястреба к суковатому дереву, Тохна обнял заиндевевшую морду, посмотрел в пугливые глаза, окруженные длинными, мохнатыми от инея ресницами. Конь устало уткнул губы в его плечо. Ноги у коня дрожали и, казалось, готовы были подломиться.
Взглянув на него, Миликей Никандрович отложил принесенную дугу и сказал Тохне:
— Прикрой коня кошмой. Сегодня хватит с него.
На смену Ястребу уже вели к саням рыжего жеребчика.
Глава восьмая
Глубоки снега на северных склонах гор: мягколапого зверя держат на поверхности, а человека засасывают. Где ползком, на четвереньках, где торопливым ходом, проваливаясь по пояс, а где просто перевертываясь с боку на бок, пробирался бежавший из исправтруддома Анытпас к истокам речек, чтобы перевалить за высокий хребет и выйти к Катуни-реке. Задевал за тонкие пихточки, и снежные комья, рассыпаясь, падали на него. Потрепанное пальтишко промокло и по ночам застывало, превращаясь в броню. От острого мороза онемели руки и на щеках появились черные отметины озноба. С думами о доме Анытпас проламывался сквозь тайгу:
«Дня два проживу с женой — и обратно».
Трудный путь не пугал его. Тело ныло от усталости, но ему казалось, что сердце стало крепче.
Третий день Анытпас шел голодным; к вечеру, услышав выстрелы, отыскал охотничий стан; пил чай в хвойном шалаше, ел жирную медвежатину. Утром охотники снабдили его мясом на дорогу и показали, где можно перейти через хребет.
Но самое трудное оказалось впереди: кончились лесные заросли, и на голом склоне высокой горы Анытпаса встретил дикий, пронизывающий ветер; укрыться было негде, костер развести нельзя. Пришлось всю ночь топтаться на снегу.
А за перевалом опять горы, такие же высокие, голые. На снежной пелене ни звериного, ни птичьего следа. В таких местах не бывают охотники. Как далеко до первого жилья, неизвестно. Удастся ли дойти?
Горам не было конца. Анытпас, опираясь на палку, едва передвигал ноги; на остановках грыз мерзлое мясо, глотал кусочки снега. Мороз крепчал, будто злился на путника, осмелившегося нарушить покой священной горы. Не вернуться ли ему назад? Нет, это уже невозможно — до стана охотников не дойти. А впереди, быть может, и неподалеку, южные склоны, едва запорошенные снегом. Там шаги будут легкими.
Сгущалась темнота пятой ночи, а Анытпас боялся подумать об остановке. При такой усталости даже на ногах не мудрено заснуть.
«А сонному недолго превратиться в ледяной камень», — думал он, и это пугало его.
Он шел наугад, часто спотыкался. На обмороженных щеках его стыли слезы.
«Не сорваться бы… Не попасть бы на оплывину».
Оплывины зимой в горах — самое страшное. Идет человек по крутому склону, и вдруг снег под ним с шумом устремляется вниз, в пропасть; снег окутывает человека, мнет его, играет им, как былинкой, и где-нибудь на дне ущелья хоронит изломанные кости.
Перед рассветом Анытпас увидел белую седловину между двумя острыми сопками.
«Неужели не последнее седло… Тогда я пропаду».
Полз на четвереньках.
Но вот и перевал. Впереди — мягкие волны гор. Далеко внизу — широкая долина. В ней должны быть становья людей.
Анытпас улыбнулся, вскочил на ноги, раскинув руки, словно боясь упасть, и побежал под гору.
«Обогреюсь, отдохну денек — и дальше».
В Каракольскую долину Анытпас спустился ночью.
До усадьбы Сапога оставалось несколько сот шагов. Анытпас, почувствовав легкость во всем теле, шагал широко и быстро.
«Жена не ждет, а я прямо к ней». — Теплая улыбка растянула губы, сломала коросты на щеках.