Великое кочевье

С широкой крашеной лавки поднялся Мокей Северьянович. Сивая куделька бороды его тряслась, лысая голова блестела, как опрокинутый медный котел, тусклые, свинцовые глаза слезились.

Мокей долбил пол деревянным костылем, как лед пешней, от гнева задыхался.

— Сами, старики, виноваты. Сами. Народу всякого пришлого напустили в горы, бродячим скотоводам поблажку дали. Сколько наши предки на здешней земле бед натерпелись, чтобы алтайцев приструнить, сколько крови пролили, а все прахом пошло… Старое житье поучительно. Годов, поди-ко, сто семьдесят минуло с той поры, как дедушка Гаврило на это место пришел. Первый русский заселыцик. А допрежь того он жил под Барнаулом. Там крестьяне в те поры заводскими считалися, руду добывали, уголь жгли. Дедушка Гаврило не стерпел и убежал в неизведанные места. Три года про него слуху не было. Он хорошую долину для тайного поселения христианского искал. После того возвратился в ночное время, взял жену, двух детей малых на руки и пешком отправился в здешнюю сторону. А тетка рядом жила. Утром встала: «Что же это, у племянницы коровы ревут?» Побежала в ихнюю ограду, а на дверях грамотка: «Не ищите меня, рабу божью, я с законным мужем ушла». Тайком дедушка Гаврило ушел сюды — боялся погони.

— Поселились они на этом месте, — продолжал старик, — стали маралов промышлять. Всю одежу шили из маралины. И детей тоже одевали в маралью кожу. Оленей в ту пору было видимо-невидимо, как тараканов. Я помню: поедешь за сеном — они ходят вот тут, под горой; табун большой, увидят меня — отбегут маленько, стоят, смотрят.

— А чем питался дедушка Таврило?

— Спервоначалу одной маралиной да кореньями. Из камня наладили мельницы ручные и мололи гнилую кору. А после того достали пшеницу и начали сеять. Землю лопатой копали.

— А коней у них не было? — расспрашивал молодой кержак с едва заметной рыжей бородкой.

— Спервоначалу у наших не было. А у нехристи скота было — как мурашей. От овец долина белым-белешенька. Наши овечек отобрали. Лошадок сообща отбили, землю эту захватили.

Старик встал и, повернувшись к длинной полке, на которой стояли медные иконы, изо всей силы ударил двуперстным крестом себя по лбу, животу и плечам. Потом тихо продолжал, вздыхая:

— Родитель мой, покойна головушка, вон там, у горы, двух алтаишек из винтовки положил насмерть. Посевы они травили, никакой на них управы не было.

— Не завинили дедушку Северьяна? — спросил молодой.

— Ну! В те поры власть-то была царская… Начальники наезжали и говорили: «Лупите нехристь хорошенько».

Старик потеребил бороду.

— Нелегко нам землица досталась в этой благословенной стороне.

— Скоро придется нам опять с ними из-за землицы сшибиться — не миновать, — сказал младший брат старика.

— Ружья поднять доведется. Благословишь, дедушко Мокей?

— На добрые дела всегда господне благословение снизойдет. Только разуметь надо. Алтайцы тоже бывают разные. Вот, к примеру, Сапог Тыдыкович некрещеный, а вроде нам сродни.

— Почитай, Калистрат Мокеевич, что в божественном писании про это сказано.

— Да, мы послушать приехали. Потрудись бога ради, — просили гости старика.

Плотные, точно сыромятная кожа, листы древней книги были закапаны воском и скрипели под указательным пальцем чтеца. Голос у него был глухой, напевный:

— «И видех, и се, конь бел, селящий на нем имеяще лук и дан бысть ему венец: и изыде и побеждай, и да победит».

Калистрат Мокеевич посмотрел на своих единомышленников.

— Это про белую власть прописано. А ниже говорится про красную…

Долго читал Калистрат. Лицо его налилось кровью, голова вздрагивала, будто его подергивали за длинные пряди волос на затылке.

Закончив чтение, он поднял руку и угрожающе потряс:

— Истинное слово всем надо возвестить!

На дворе третий раз пели петухи — приближался рассвет.

Сапог целый день провел у Товарова, а вечером зашел к хозяину усадьбы. Едва успел он перешагнуть порог кухни, как зобастая старуха крикнула ему:

— Сам где-то на дворе. Там его ищи.

Когда алтаец ушел, она сказала снохе:

— Скобу протри песком с молитвой: алтаишка лапами обхватал.

— А тятенька говорил, что Сапог вроде русского, — возразила краснощекая женщина в широком сарафане с множеством складок на пышной груди.

— Говорю, надо вымыть с молитвой.

Сапог нашел Калистрата Мокеевича под сараем, снял шапку и поклонился. Они сели на предамбарье.

Гость повторил свою просьбу.

— Выручи старого дружка, — говорил он. — Сам знаешь, я покупаю у тебя ячмень лет тридцать. Деньги я заплачу сейчас.

— Куда мне теперешние деньги, бумажные, — они же тлен есть. Ты сам разумеешь, что на бумажку надежа, как на верткий ветер.

— Вчера ты вроде соглашался продать.

— А сегодня передумал.

— Яму не хочешь раскапывать? Ну, продай из нового урожая. Я подожду.

— На новый-то урожай опять какую-нибудь статью придумают. Даже убирать неохота.

— Я тебе по старой привычке своих работников пришлю, пусть лето поработают.

— Что ты, паря, что ты! — замахал руками Калистрат Мокеевич. — Меня и так прозвали первым сплататором.

— Да ведь работники-то за мной будут числиться, — успокаивал Сапог собеседника. — Так всем и говори.

— А ты не боишься, что тебя завинят?

— Я по доброй воле с дороги не сойду.

— Мы тоже не посторонимся.

Солнце повернуло на запад. Угасающий луч проник в низкий сарай, теперь напоминающий тесную пещеру, зажег глаза собеседников, которые в эту минуту, угрюмо нахохлившись, походили на ночных хищных птиц.

— Ты пошлешь каких-нибудь лодырей.

— Дружка не обману, хороших работников дам.

Бочкарев подвигал косматыми бровями и махнул рукой, словно делал большое снисхождение:

— Ладно. Куда, паря, тебя деваешь! В Писании сказано; «Просящему у тебя дай». Опять же: «Для дружка — сережку из ушка». Наскребу ячменишка-то маленько.

Глава четвертая

День начинался звонками станционных колоколов, кондукторским свистом, гудками паровозов и угасал под те же звуки.

Поезд мчался в Москву. За окном вместо гор — мягкие склоны, бесчисленные березовые рощи. В вагон врывался запах проснувшихся полей, молодого, еще не потерявшего клейкости березового листа.

Ученики алтайской совпартшколы с утра до вечера толкались в проходе. Ярманка Токушев не отходил от окна.

На каждом километре столько нового, интересного!

Токушев громко хохотал от радости и часто вскрикивал от удивления. Степенные пассажиры, соседи по купе, благосклонно улыбаясь, отвечали на его бесчисленные вопросы.

Москва встретила экскурсантов солнечным днем, уличным шумом. Ярманка подумал: «Яманай привезти бы сюда… Пусть бы поглядела, какой город Москва!»

Экскурсантов разбили на группы, дали переводчиков — студентов Коммунистического университета трудящихся Востока. Ярманка попал в группу якутки Кес Одоровой. Она была низкоросла, смуглолица, с узкими веселыми глазами. Жесткие черные волосы острижены чуть пониже ушей.

В первый же день, по пути на завод, она расспросила алтайцев об их горной стране.

— Мне домой, в Якутию, на летние каникулы ездить невозможно: все время уходит на дорогу. Я на следующее лето к вам приеду. Работа для меня найдется?

— О, работы много! — ответил Ярманка. — А какие у нас горы красивые! Озера!

— Поймут ли алтайцы якутку?

— Маленько поймут. А мы тебя подучим.

В механическом цехе он отстал от своей группы. Его заинтересовали токарные станки. Он никогда не поверил бы раньше, что железо можно резать, точно кожу, пилить, как дерево. Он погладил станок, пощупал стружку и щепотку положил себе в карман.

— Эта машина что делает?

Молодой токарь с ковыльным пушком на верхней губе, с бритой головой, вглядываясь в разрумянившееся лицо дальнего гостя, ответил:

— Машины делает.

Токарь хотел объяснить, что он вытачивает, но Ярманка, заметив в противоположном углу цеха огромный сверлильный станок, стоявший на одной блестящей ноге, бросился туда.