Великое кочевье

— Бойко растешь ты, парень! Скоро шубу запросишь, — говорил шепотом. — Я тебе в городе куплю пальто!

«Отцовская кровь согрела сердце, — подумала Чаных и улыбнулась от радости. — Теперь и со мной будет мягким».

Она слегка приподняла голову и спрятала под шапку седые пряди волос.

Ярманка вернулся на свой коврик и опять взялся за книгу.

В маленькой избушке, где разместился сельсовет, было тесно и душно. Табачный дым висел густой завесой, и Суртаев предложил первое заседание провести на открытом воздухе. Все вышли на крыльцо. Одни сели на ступеньки лесенки, другие встали к коновязи, третьи, одетые в длинные теплые шубы, подогнув ноги, опустились на утоптанный снег. Среди них было много старых приятелей Филиппа Ивановича, слушателей первых советско-партийных курсов. Он разговаривал с ними, переходя от одного к другому.

Вокруг Байрыма собрались его знакомые, расспрашивали о ранении, о больнице, о здоровье.

Когда съехались все члены сельсовета, Суртаев открыл заседание.

— Нам нужно избрать председателя, — сказал он. — Председатель — вожак и голова сельсовета. На эту работу нам нужен человек с чистым сердцем и крепкой волей, преданный партии и Советской власти. Он будет проводить все наши законы — заботиться о трудящемся народе и не давать ходу баям. Такие люди у нас есть. Называйте фамилии.

Встал Чумар Камзаев и сказал, что по поручению партийной ячейки он называет Байрыма Токушева.

Байрым догадывался, что его собираются выдвинуть в председатели, но, услышав свое имя, смущенно опустил голову. Работать будет трудно. Справится ли он? Может, еще не поздно отказаться? Может, найдут другого человека?.. Нет, отказываться нельзя, — ему доверяет партия.

— Какое мнение собрания? — спросил Суртаев, уверенный в том, что все поддержат предложение Камзаева.

Отозвались дружно:

— Правильные слова!

— Байрым — хороший человек!

— Этого никто не пошатнет.

— Я тоже думаю, что мы все можем положиться на Байрыма, — поддержал Суртаев. — Если нет других предложений, давайте голосовать.

Одновременно с одобряющими возгласами взметнулись руки. Все голосовали за Байрыма Токушева.

Многоводная Катунь дерзко раздвинула каменные громады, разрубила хребты, вырываясь на степной простор. Но беспощадна сибирская зима, даже горные реки заковывает в ледяную броню, лишь кое-где, на самых стремительных быстринах, остаются полыньи. Там над темно-зеленой водой виснет туман, будто дышит река, покрывая прибрежные камни лебяжьим пухом инея. Зимняя дорога прыгает со льда на береговой приступочек. В речную щель спускается ветер и прогуливается от степей до границ Монголии, гонит белые струи поземки.

Сани ныряли в ухабы, поскрипывали завертки на оглоблях, и уныло пели полозья. Ямщик стоял на задке, в левой руке его — вожжи, в правой — длинный кнут. На ухабах он наклонялся, как лыжник на раскатах, предусмотрительно валился на противоположный бок, но ни разу не упал. Борлай, лежа в передке, с улыбкой посматривал на него.

— Хорошо на санях ехать? — спросил Техтиеков, высвободив лицо из седого воротника косульей дохи.

— Ага! — зычно отозвался Токушев. — В седле поедешь — сюда ветер лезет, сюда, лицо царапает. Плохо зимой ездить верхом. А тут — как в аиле: спать можно.

— А почему вы сани не заводили?

Борлай кинул удивленный взгляд: «Как это можно не знать, что бедняку было не до саней, коли голодала семья!»

Сказал:

— Силы не хватало. Всю силу бай брал себе. Народ был темным.

— Сейчас у вас товарищество, пусть оно купит сани.

— Ага. Сани надо.

Техтиеков продолжал:

— До сих пор алтаец кочевал из лога в лог, можно было обходиться верховой лошадью, седлом, вьюком. Сейчас алтаец кочует к новой жизни, к социализму. Большая перекочевка. Надо алтайцу садиться на сани, на телегу, на машину. Видал машины?

Борлай, обрадованный этим разговором, порывисто встал на колени.

— Видал! Паровозы видал! — восклицал он. — Нам давай машины землю пахать. Хлеб сеять начнем.

Техтиеков подзадорил:

— Шутишь ты?

— Не веришь? — обидчиво спросил Борлай. — Я всегда правду говорю. Поодиночке мы работали — силы было мало. У товарищества силы много: ячмень сеять начнем.

— Хорошо! — похвалил Техтиеков. — Давайте переведем ваш коллектив на устав товарищества по совместной обработке земли. Семян вам отпустим, плуги, бороны. Сейте больше.

Темно-зеленые зубцы скал, похожих на гигантские пилы, стиснули реку. Немного ниже она налетала на острый каменный гребень, который разрезал ее на две половины. По обе стороны гребня дымились длинные полыньи. Дорога круто метнулась на берег и юркнула в узкую щель.

Вскоре ямщик глянул поверх лошадей и махнул рукавицей, крича:

— Эй, вы там… не задерживайте!

Борлай посмотрел вперед. Сплошной лавиной двигались овцы. Позади ехал всадник в новой шубе с лисьим воротником и широкой плисовой оторочкой. Узнав его, Токушев сообщил Техтиекову:

— Сапоговы бараны. — И крикнул Таланкеленгу: — А где сам бай?

Алтаец промолчал. Борлай повторил вопрос. Тогда в ответ послышалось:

— Впереди едет.

Спустившись на реку, они обогнали отару. Всадники, ехавшие впереди, посторонились, пропуская сани. На вороном коне сидел Сапог Тыдыков, в кургузой шубенке, почерневшей от времени, видавшей множество дождей и костров, в овчинной шапке без кисти и опушки.

Борлай выпрыгнул из саней, жалуясь на замерзшие ноги. Сапог вывалился из седла и пошел рядом.

— Далеко ли поехал, добрый человек? — заискивающе спросил он Борлая.

— В город. Народ на съезд меня послал.

— Хорошее дело! Позаботься о всех своих братьях по сеоку, сделай жизнь их радостной.

Сапог заглянул ему в лицо.

— Слышал я, что вы собираетесь назад кочевать, в Каракольскую долину? Кочуйте. Меня к себе в товарищество принимайте. Я вам три табуна отдаю: пусть будут общими. Это на бедноту.

— Ишь каким ты добрым стал, когда тебе лапу прижали! — не удержался Токушев.

— Зачем сердишься? — спокойно продолжал Сапог. — У нас с тобой в сердцах одна кровь: я — Мундус, ты — Мундус.

— Был Мундусом, а теперь — просто алтаец, — оборвал Борлай. Указав на овец, спросил: — Куда погнал?

— В город. Прошлый раз говорили, что у областного исполнительного комитета мяса мало, а теперь там съезд, народ надо хорошо кормить. Вот и погнал. Пусть едят.

Борлай сплюнул и сел в сани. Ямщик взмахнул кнутом. Протяжно завыли полозья, скользя по ровной дороге.

Сапог Тыдыков второй раз в эту зиму ехал в город по одному и тому же делу. Неделей раньше он был там, заглянул в облисполком, где в это время шло заседание президиума. В кабинет председателя Чиликея Суразакова его не пустили. Часа два он сидел у двери, пока служащие не собрались уходить. Тогда он вышел на улицу и отправился прямо на квартиру Суразакова. В маленьком городке найти ее оказалось нетрудно. В ограде развьючил лошадей и, взвалив на себя мешок с кругами масла, вошел в дом.

Несколько минут спустя он уже сидел в большой комнате, возле стола, заваленного бумагами и газетами, ждал хозяина.

В передней раздевался немолодой алтаец с черными усиками и бритым квадратным подбородком, глубоко посаженными горячими угольками глаз. Жена сообщила ему:

— К тебе гость приехал, родственником назвался.

— Кто такой?

— Какой-то старик Тыдыков. Баранины привез, масла.

— Зачем пустила? Зачем подарки взяла?

— Говорит, что ты его знаешь, бывал у него… Вот этот человек с ним, — указала на Ногона, сидевшего на полу, возле печки.

— Сейчас же отдай этому алтайцу все, что привез Тыдыков. Это не родственник, а бай. Враг наш, самый злой враг.

Неприятно было Суразакову видеть у себя в квартире Сапога Тыдыкова. Ему хотелось отворить дверь и показать дорогу непрошеному гостю, но он сдержался, подумав: «Узнать тактику врага необходимо в интересах наших побед».