Страница 37 из 100
«Где она? Ушла за кандыком?» — спрашивал себя Анытпас; подсев к кострищу, разгреб золу. Огонь погас давно. Значит, жена ушла не сегодня.
Ему было стыдно перед самим собой: «Какой же я хозяин? Жалел ее, не бил, так вот…»
Он плюнул на головешки.
Скрипнув зубами, упал на кровать. Долго лежал без движения. Вздрогнул от легкого прикосновения заботливой руки, открыл глаза, — перед ним стоял Сапог и, соболезнующе улыбаясь, сообщил:
— Соседкам сказала, что за кандыком пошла, а сама…
— Куда? — перебил Анытпас и сразу же сник, вспомнив, что нельзя прерывать речи Большого Человека.
— Туда, за хребет.
Старик, не показав, что обижен не вовремя вырвавшимися словами пастуха, продолжал:
— Мы с Шатыем возвращались с камланья и встретили ее. Она шла с Борлаем и разговаривала как о мужем.
У Анытпаса отвисла и задрожала нижняя губа.
— С Борлаем? Мне говорили, что она раньше путалась с Ярманкой.
— Они братья… не ссорятся из-за нее, — говорил Сапог, растягивая слова и сочувствующе качая головой.
Анытпас, ломая пальцы рук, вслух думал:
— Токушевы мне не братья. В них кипит не добрая кровь Модора, а поганая, дурная.
Будто сонный, он прошел мимо Сапога, откинул дверь и направился к коню.
Без отдыха метался Анытпас по лесу, посматривая за тропой.
«Теперь у меня палец не дрогнет. Мою бабу соблазнил, собака… Я за бабу всех Токушевых на один аркан свяжу и в пропасть брошу».
Он срывал мягкие кисти кедровых веток и, не замечая этого, бросал на землю.
На исходе второго дня он увидел на холме человека, который то задерживался возле камней, то, пошатываясь, брел вниз. Направил туда коня. Еще издали разглядел, что это невысокая женщина, одетая в потрепанный чегедек.
«Она!»
Анытпас побагровел.
Лохмотья изорванной шубы Яманай волочились по земле. В дыры протертых сапог высунулись пальцы. Лицо у нее в синяках и царапинах.
В грозовую ночь она сбилась с тропы и вышла на незнакомую вершину. Там хотела пересечь крутую россыпь, но камень пополз вниз, увлекая ее. Она катилась по острякам, и мелкий щебень засыпал ее. На счастье, каменный поток вскоре затих, и Яманай удалось спастись. Она, голодная, обессилевшая, долго брела по таежной чаще. Сухие сучья рвали и без того изодранную одежду, острые камни прокалывали ветхую обувь.
Анытпас догадался: она ходила туда, где живут Токушевы, а по дороге, видать, попала в какую-то беду. Ему не было жаль ее. Наоборот, он рассвирепел и, осаживая коня возле жены, закричал:
— Где была? Сказывай все!
Увидев мужа, Яманай бросилась за куст шиповника.
Хлестнув коня плетью, Анытпас прорвался сквозь куст и снова оказался перед Яманай.
— Не уйдешь… Нет, не уйдешь… Говори — куда ходила?
Яманай молчала; сжавшись, припала к камню.
Анытпас спрыгнул с коня; нанося удары, кричал:
— К чужим мужикам бегать вздумала… Мужа бросать!..
От ярости дышал часто и тяжело, пот заливал ему глаза.
Яманай прятала лицо от ударов и, стиснув зубы, старалась не проронить ни звука.
Отодвигаясь, она постепенно так втиснулась в щель между камнями, что стала недоступной для ударов. Анытпас занес ногу, намереваясь пнуть ее, неподвижную и как бы окаменевшую, но вдруг остановился: ярость сменилась неожиданным приливом жалости — не столько к Яманай, сколько к самому себе. От тяжелых побоев она может умереть. А где он возьмет вторую жену? Чем заплатит за нее калым? Едва ли хозяин согласится тратиться на второй той! Холостая и голодная жизнь будет вечным уделом пастуха. Так одиноким он и состарится возле табунов Сапога, как Ногон — возле его стремени.
Открыв глаза, Яманай высунула голову из своей щели, как зверушка из норы, и, улучив секунду, проскочила мимо Анытпаса, не оглядываясь, побежала под гору. Куда направиться и что делать — она еще не знала. Важно скрыться от побоев, а уж потом можно обдумать все.
Анытпасу захотелось догнать ее, даже утешить, сказать, что ярость промчалась, как дурной вихрь, и больше не вернется, но он удержался.
«Увидит мою жалость — не будет бояться меня, хозяина. И уважать не будет, — подумал он и сразу же решил: — Не пойду за ней. Пусть одумается. Придет сама. Может, скорее приучит сердце к покорности. Может, полюбит мой очаг, как настоящая жена».
Их было пятеро. Рядом с Суртаевым, одетым в кожаную тужурку, ехала Людмила Владимировна в черном пальто и широких шароварах из темно-синего сатина. Вокруг них увивался Аргачи, то и дело показывавший, где чей аил и кто куда кочует на зиму. За ними — председатель сельсовета. Дальше — секретарь айкома комсомола Тозыяков, молодой парень с щетинистой, давно не бритой головой.
Позади цепочкой тянулись лошади с громоздкими вьюками.
— Юрту поставить да чай вскипятить не успеете, а я во все аилы слетаю, — похвалился Аргачи, отделяясь от каравана.
Тозыяков поехал следом, сказав:
— Я с ним. Вдвоем легче.
Увидев караван, Сапог выехал навстречу, торжественный и важный. Наконец-то едут землемеры, отведут землю для его товарищества, остолбят, раскаленными печатями столбы припечатают — тогда никакие Токушевы ему не страшны. Он знает, что по земельному кодексу землю делят на десять лет. Еще осенью он заплатил деньги за землеустройство, всю весну ждал землемеров. И вот они едут.
Сапогу казалось, что всадники спешат, жаждут встречи с ним. Лошади, почуяв сытный корм и отдых, рвутся вперед.
Когда узнал Суртаева, лицо вытянулось и в первую минуту даже руки опустились.
Этот землемеров не приведет. И добра от него не жди.
Всадники подъезжали.
Тыдыков поклонился им:
— Здравствуйте, хорошие люди… дорогие гости!
Ему не ответили.
Он сделал вид, что не заметил этого, и продолжал разговаривать тем же льстивым тоном:
— А я, мудрые люди, думал, что едет экспедиция. Геологи. Камни собирать, золото искать. А может, ботаники — за травами.
— Мы геологи, — сказал Суртаев. — Едем новые пласты подымать.
— Заезжай ко мне, Филипп Иванович, отдохнешь.
Суртаев промолчал, и Сапог понял, что этот неподкупный человек никогда не будет его гостем.
— Я давно жду землемеров, — продолжал Сапог уже деловым тоном. — Когда порядок будет? Осенью деньги уплатил сполна, говорили, что скоро пришлют.
— Зачем тебе землемеры?
— Землю товариществу отвести, — сказал Сапог, заглядывая в холодные глаза Суртаева. — Какая земля товариществам полагается?
— Лучшая… Но я что-то ничего не слышал о вашем товариществе.
— Бумаги у меня все в порядке. Посмотри, пожалуйста, Филипп Иванович, помоги. Я в долгу не останусь.
Они проезжали мимо усадьбы, и Сапог потянул Суртаева за рукав тужурки к воротам:
— Заезжай, Филипп Иванович. У меня все ученые люди останавливаются. Томские профессора много раз гостили, сказки записывали.
— У нас своя юрта. Мы расположимся вон там, на бережке, — сказал Суртаев. — Устав товарищества и списки принесите, я посмотрю, все ли оформлено.
— Гнушаешься мной, грязным алтайцем? Или сердишься? А я не такой: у меня память только на добрые слова, худые я не помню, — все старое забыл. Приезжай.
…На следующий день Сапог пришел в войлочную юрту, над которой развевался красный флажок, и, рассматривая плакаты, нарочито зевал. Как бы между прочим, задал вопрос:
— Зачем мудрый человек, Филипп Иванович, своих людей по аилам послал?
— Народ собирать сюда. Картинки буду показывать.
— А-а, волшебный фонарь? Богато живешь. Добрый человек всегда богат. Бедняками живут только лодыри.
Сапог степенно сел на кошму, не спеша закурил. Достал бережно свернутые бумаги, которые дома хранил на своей кровати, под периной, вместе с деньгами, и подал Суртаеву. Тот бегло просмотрел устав и небрежно засунул в свой карман. Сапог вытянулся, готовый вскочить на ноги.
— Народ соберется — прочтем этот устав, — сказал Филипп Иванович. — Пусть люди послушают.