Страница 35 из 100
У Яманай болезненно подергивались губы. Она отворачивалась от ребенка, прятала глаза. А в голове — острое, режущее: «Врал, что меня любит. Теперь понятно, почему не приехал и не увез… У него жена, ребенок… А я болтаюсь на ветру, как осинка, уцепившаяся за землю слабым корешком… Все клюют меня, все клюют».
— Я еще не такого молодца рожу ему! — продолжала хвастаться Чаных.
Вспышка молнии осветила аил, и оглушительный гром раскатился по долине.
«Бежать… Бежать отсюда», — мысленно повторяла Яманай, но не могла шевельнуться.
Ноги ее подогнулись, и она устало притулилась к стенке возле высокого порога.
Хозяйка торжествующе налила чаю и поставила перед ней.
— Ты редкая гостья, будем чай пить. Мне муж наказывал: «Любимая жена моя, всякого человека, зашедшего к тебе, угощай чаем, — за чаем даже сердца злыдней становятся добрыми».
Яманай, не слушая ее, бормотала вполголоса:
— Везде обман… обман… Холодно мне… Сердце леденеет…
Она не слышала ливня и бесконечных громовых раскатов.
— Горькая участь… Когда придет ей конец?..
В дымовое отверстие врывался дождь. Костер притих. Чаных вдруг сникла, прислушалась к болезненной жалобе соперницы. Многое она могла повторить, говоря о себе. В молодости мать пела ей, что она будет счастливой и любимой. И она все ждала этого, надеялась на лучшие дни. Теперь ей нечего ждать. Молодой муж уехал от нее и, наверно, не вернется.
От оглушительного удара грома задрожал аил. Чаных упала на землю. По ее морщинистым щекам потекли слезы.
— Ушел мой ясный сокол, Адар, и унес радость. Не видела я ни одного спокойного денька.
Яманай взглянула на нее и встала; подавила шевельнувшуюся в сердце жалость, толкнув дверь, переступила через порог.
Ребенок задыхался от рева. Мать тяжело поднялась, обвела аил усталым взглядом, потом приоткрыла дверь и посмотрела в темноту.
Гроза все еще сотрясала долину. Огненные бичи с треском полосовали небо и опускались чуть не до самых аилов.
Когда земля осветилась ярким пламенем, Чаных увидела темную сгорбленную фигуру женщины, увлекаемую ветром. Не решаясь зайти ни в один аил, Яманай брела в сторону высокого горного хребта.
На следующий день вернулся Ярманка. Он приехал домой на каникулы. Детям покойного брата привез сладких пряников, а с женой даже не поздоровался. На мужской половине жилья он из кольев, жердей и сена устроил себе маленькую лежанку.
Чаных задумалась.
«А не встретился ли он с Яманай на тропе? Может быть, сговорился с ней?.. Потому и отдаляется от меня».
Она надоедливо брюзжала, а он будто не замечал ее. К люльке даже не подошел. Только детей Адара, увивавшихся около него, то жалостливо гладил, то ласково похлопывал по спинам.
В аиле появились книжки, бумага, толстый чурбан, заменявший стол. Не проходило дня, чтобы Ярманку не посещал кто-либо из приятелей. Они часами сидели возле парня, внимательно слушая его. Веселые улыбки их говорили: «Теперь у нас есть человек, который все может прочитать и что захочет, то и напишет!»
— Кончил учиться?
— Ну, еще много! Скоро опять поеду.
Все отмечали, что он возмужал, стал степеннее, лицо его посветлело.
По вечерам Чаных приставала к нему с одним и тем же:
— Опять на свою лежанку? То ли тебе на кровати твердо?
— Вместе спать вредно, — отвечал он и неприязненно отмахивался. — Занавеска у тебя очень липкая от грязи и дымом пахнет.
— Первый год со мной жил — не вредно было, а теперь вредно. За молодыми гоняешься.
Он молчал. Чаных начинала плакать и умолкала лишь тогда, когда вмешивался сам Токуш.
— Ты не плачь. Слезы — дурная роса, от них лицо сохнет, как трава от едких капель. — Поворачиваясь к сыну, он грозил трубкой: — Не дури. Адар бабу тебе в наследство оставил, держи ее по-хорошему.
— Теперь свобода. Нельзя чужих баб навязывать. Я учителя спрашивал, — дерзко отвечал сын, покидая аил.
Утрами его видели на реке. Он старательно мыл руки и плескал воду на лицо. Молодежь посмеивалась:
— Перестараешься, всю красоту смоешь.
— Хорош, как лягушка… она тоже каждое утро моется.
Он, улыбаясь вместе с ними, рассказывал:
— В школе говорили: «Мыться не будешь — осенью не примем». А учиться мне очень хочется. Вот и вы будете учиться — все увидите, все узнаете.
Однажды Борлай, как бы невзначай, проговорился младшему брату о своей встрече с Яманай. Ярманка предостерег чуточку изменившимся голосом:
— Сапог увидел тебя с Яманай — ухо держи настороже.
— О-о, и у тебя чутье появилось! Это хорошо!
Не удержавшись, парень спросил:
— За кандыком, говоришь, ходила? В нашу сторону?
Лицо его вдруг стало багровым, и он отвернулся от брата.
А через минуту он вышел и, взглянув на хребет, отделявший его от долины Каракола, задумался: «Может быть, она меня искала?.. Нет, едва ли она захочет увидеть меня… На бая променяла».
Ярманка Токушев, этот невысокий и круглотелый парень, принадлежал к числу тех молодых сельских людей, которые, хотя и не без боли, не без тоски по полевым просторам, цветистым лугам и волнистому таежному разливу, двинулись за знаниями в большие села и города. Он едва ли не первым из всех учеников вступил в комсомол. Легко одолев начатки грамоты, пристрастился к чтению.
Зима, проведенная в селе, в теплом и светлом доме, заставила его по-иному взглянуть на аил. Нужно было большое усилие воли, чтобы провести в аиле даже короткую летнюю ночь: пыль щекотала в носу, дым выдавливал слезы из глаз. С восходом солнца он уходил из старого жилища Чаных и возвращался только к ужину.
— Вы знаете, почему у меня глаза покраснели? Я не плакал, не горевал… Дым царапает их, словно когтями.
Когда рассказывал о жизни в русском селе, им овладевало такое оживление, что ребятам казалось: сейчас он покатится по лугу, потом вскочит, закружится весело.
— Кам из тебя хороший получился бы, — шутливо заметили однажды.
— Ну-ну! — замахал руками Ярманка. — Не смейтесь. Камы вроде волков. Они — наши враги. Комсомол поможет прогнать их.
Своих приятелей Ярманка уговаривал:
— Слушай! В комсомол пойдешь? Комсомол говорит: надо учиться книжки читать, избушки делать, всем товариществом землю пахать. Записывайтесь!
Он был доволен тем, что такие беседы с ребятами вытесняли из его головы думы о Яманай.
Приехал Чумар. Вступил в товарищество. Ему были так рады, что всем становьем помогли построить аил. Избушку рубить он не стал, надеясь, что товарищество скоро получит землю в Каракольской долине и перекочует туда для оседлой жизни.
Ярманка ни на шаг не отходил от него. Помогал доставать из вьючных сумин буквари, тетради и карандаши.
— Сколько человек учить начнешь? Много? — спрашивал он. — Двадцать человек? Больше?
— В аймаке сказали: надо учить всех. Скоро начнут у нас строить школу. Настоящего учителя пришлют.
Ярманка побежал по стойбищу — созывать людей к Чумару.
В каждом аиле он повторял одно и то же:
— Ночь лежала на Алтайских горах, темная, страшная. Ничего не было видно. Все неграмотные. Учиться будете — светать начнет, а потом солнышко выглянет. Все видно… Все знать будете. Идите учиться.
Тохна Содонов шепнул Ярманке:
— И я пойду учиться.
Отец проворчал:
— Пора кобыл доить. Лови жеребят, привязывай.
— Я скоро прибегу, — сказал парень и выпорхнул из аила вслед за младшим Токушевым.
Ярманка и Тохна бежали по долине.
— Всех ребят, которые в комсомол записались, соберем?
— Всех. Кто учиться не хочет — плохой комсомолец.
— Спать не лягу, учиться буду.
На следующее утро на лужайку возле аила Чумара собрался народ. Тех, кто пожелал учиться грамоте, Чумар усадил в кружок, роздал им тетради, показал, как держать карандаш. Черную доску повесил на лиственницу.
Вокруг каждого ученика — пестрый букет шапок. Любопытствующие сородичи через плечи друг друга заглядывали в тетради, развернутые на коленях учеников.