Страница 68 из 92
— Мамочка, ты напрасно волнуешься, я не собираюсь выходить за него замуж, — пожалела я ее.
Я боялась, мама вспомнит Игоря, но у нее хватило такта промолчать. Игорь ей нравился. Когда он стал провожать меня, мама пригласила как-то его зайти, и с тех пор он никогда не ждал меня на улице, приходил прямо сюда, и мы шли на концерт или в кино. Иногда по вечерам мы вместе с мамой, а то и с папой пили у нас на кухне чай.
— Семейная жизнь, моя девочка, — не могла уже остановиться мама, — дело непростое. Поверь моему опыту. Взаимное непонимание возникает не при женитьбе, не тогда, когда происходит так называемая притирка характеров, а значительно позже, лет через двадцать, когда вырастут дети. Если сходятся люди разного круга, то каждый из супругов видит в детях непривлекательные черты чужой для него семьи, иного воспитания. И тогда говорят: «Прямо как твоя мать». Или: «Это перешло к нему от вашей милой семейки». И тут теряется уважение друг к другу. А это трагедия, крах всей семьи. Ты пойми...
— Налей мне, пожалуйста, чаю, — попросила я.
В это время зазвонил телефон, и папа крикнул:
— Наташа, тебя!
Конечно, Генка.
— Привет! — сказал он.
— Привет!
— Ты выйдешь сегодня гулять с собакой?
— Я не могу сегодня, — ответила я.
Генка засопел.
— Предки жмут?
— Не в этом дело. Просто я сегодня не могу, Гена. Слушай, Новиков, — сказала я, — ты можешь научиться правильно есть?
— То есть как это? — опешил он.
— Правильно держать ложку, красиво есть, не хлюпать за столом и не чавкать?
— А я что, чавкаю?
— Не помню. Кажется, нет. Но это не важно. Ты скажи мне, можешь ли ты научиться держать себя за столом как истинный джентльмен?
Мне показалось, он все понял.
— Я научусь всему, — ответил он твердо, — что мне будет нужно. — И потом добавил: — И всему тому, что ты захочешь.
— Вот и хорошо, — засмеялась я, — но сегодня я не могу. Извини. Пока.
— Первое, чему ты его научи, — заговорил папа, когда я повесила трубку, — это разговаривать по телефону. «Наташу можно?» — передразнивает он Новикова противным голосом. Ни здравствуйте, ни до свидания. «Наташу можно?» Ведь он звонит мне, разговаривает со мной, а у меня нет и, я надеюсь, не будет таких знакомых. Я всю жизнь избегал подобного рода людей, старался держаться от них подальше.
— Хорошо, папочка, — отвечаю я вежливо, — мы с ним порепетируем.
— Да уж, пожалуйста, — ворчит отец.
Он у меня умница, понимает, что бессмысленно давить на меня прямо. Умеет найти струнку. Даже Игорь говорил, что во мне слишком много снобизма.
После ужина я лежу на диване и просматриваю последний номер журнала «Иностранная литература». Мама моет посуду на кухне, а отец все ставит свои экслибрисы. Читаю несколько стихотворений, потом короткие заметки о театре и кино, рассматриваю цветные вкладки... О чем я думаю? Совсем не о том, о чем следовало бы сегодня думать. Наперекор разуму и совести. И ничего не могу с собой поделать.
Алексей Алексеевич
Проводив Наташу, я вернулся в парк и сел на тот же самый пень. Закурил. На соседней елке заливался зяблик. Его коротенькая песенка заканчивалась решительным росчерком, будто все им сказано раз и навсегда, сказано категорически и говорить больше не о чем. Но проходило полминуты, и он начинал все сначала.
Я встал и пошел к метро, оно недалеко, на опушке леса. Возле метро пивной бар. А там уже сидят... Счастливчики, освободились от всех проблем. Толкуют, наверное, о хоккее, толкуют многозначительно, безапелляционно, не слушая друг друга, каждый для того, чтобы хоть как-то утвердить свою значимость в этом мире: «Запомни...», «Если хочешь знать...», «Вот я тебе скажу...»
В стеклянной стенке бара я увидел свое отражение — худой, длинный малый с постной рожей и большим портфелем. Ну что ж, заходи, подсаживайся, заводи закадычных друзей, вступай в разговор. Отдыхай. Доставь себе удовольствие. Тебе сказали хоть раз спасибо за то, что ты упираешься как ишак? Будешь проводить время с семьей. Летом вместо того, чтобы везти всю ораву в горы и дрожать там за них, поедешь с Колькой к матери в деревню. На зеленую травку. Ты совсем перестал уделять сыну внимание и мать давно не видел. Семья, наука и немножко работы. Нормативы ГТО будешь принимать. Вышел в пальто, постоял с секундомером, и все дела. Студенты твои жили без тебя, без твоего альпинизма — и проживут. Они в карты будут играть, это им интересно.
Сунув руку в карман, я вытащил горсть мелочи и взял из нее пятак. Тетки с сумками прыгали в турникете, как зайцы: началось время отпусков, надо спешить. Напишу совсем новый текст проекта приказа, вот тебе и выход! Можно же перевернуть проклятую фразу иначе, разбить ее на две части, а лучше просто сделать всю новую «шапку» к приказу.
И вот еще что: программу обучения я усложню. Кроме положенных в альплагере часов на обучение ледовой и снежной технике добавлю часы на передвижение экспедиций по ледникам и на изучение тактики. Для настоящего альпиниста достаточно и этих часов, а для геолога их мало. В этом я убедился, работая с геологами на Памире. Альпинист только проходит по леднику, а нам приходится жить и работать на моренах. Сколько народа погибло, провалившись в трещины ледника! Давно думал ввести занятия по преодолению ледниковых трещин, а сейчас налажу их. Нет худа без добра.
Бумажный голубь, сделанный из проекта приказа, так и лежал у стены. Я поднял его, расправил и сунул в портфель. На кафедре уже никого не было. Открыв дверь, я зажег свет и сел писать новую программу обучения геологов альпинизму в вузе.
— Почему так поздно? Где ты был? — хмуро спросила меня Людмила, когда я вошел в кухню. Она мыла посуду и не обернулась при моем приходе.
— На работе. У меня сегодня был трудный день. — Я тяжело опустился на кухонный стул.
— У меня каждый день трудный, — сказала она, — и после работы я еще бегу в магазин и за Колькой. Не мог прийти вовремя, хоть бы позвонил.
Я промолчал, закурил и стал смотреть в окно. Жена вымыла посуду, разогрела ужин, накрыла молча на стол и поставила передо мной тарелку с жареной картошкой и колбасой. Я ел, а она сидела и смотрела на меня. А потом пододвинулась, обняла одной рукой, поцеловала и сказала:
— Расскажи, что там у тебя.
И я ей все рассказал.
— Я знаю только, что ты у меня хороший и честный человек, — прильнула ко мне Людмила. — И еще мне хотелось бы, чтобы ты был сильным. Ты всегда и был таким. Но вот в последнее время, особенно после гибели этого студента, ты дергаешься, нервничаешь. Дома тебя все начинает раздражать. Это передается и нам. Может быть, поэтому плачет по утрам Катя, капризничает Колька и начинаю кричать я. Ты глава семьи, все исходит от тебя. Мы должны видеть, что ты спокойный и сильный человек. Отец. Раздражаться тебе не к лицу. Как ты поведешь себя, так поведут себя и дети. Ну, а насчет работы, делай так, как тебе лучше.
— Не выходит, — вздохнул я, — не получается...
— Почему?
— Что мне лучше? Меньше хлопот мне лучше, мне лучше не проводить никаких сборов и заняться диссертацией. Так спокойнее, безопаснее, так для меня выгоднее. А я везу их в горы, вожу на вершины, делаю из них людей. Потому что так лучше для них, а не для меня.
— Дурачок! — Люся погладила меня по волосам. — Значит, так лучше и для тебя. Ты сделал все, что нужно, у тебя спокойная совесть. А больше ничего и не надо.
Людмила быстро уснула, рука ее, которой она обнимала меня за шею, расслабилась и откинулась. Я закрыл глаза и увидел, как постепенно сереет небо в горах, облака внизу становятся похожими на хлопья дыма, верхние же облака алеют. Черные скальные башни... Серые, в рыжих подтеках альпийского загара стены. Громоздятся покатые бараньи лбы в шрамах, словно их рубили гигантской саблей. Из голубого ледника свисает на них ледопад — чистый, белый, как мыльная пена. Под ледопадом острый нож боковой морены. Снизу, из долины, медленно наползает густой белый туман и закрывает все. Только вершина молча стоит над облаками.