Страница 22 из 92
Но жена и дочка тут же бросались на шею козе и, обливая ее горючими слезами, умоляли меня этого не делать.
— Какой ты жестокий человек, — говорила жена, — ты ужасный человек! Тебе бы только убивать, убивать и убивать! Тебе мало того, что ты каждый день стреляешь птичек, убиваешь диких козлов, тебе обязательно надо зарезать еще животное, к которому мы так привязались Ну чем она тебе мешает?!
— ?!
— Кроме всего прочего, это непедагогично. Как ты этого не понимаешь? Я удивляюсь тебе, ведь ты же педагог. Это такая травма для ребенка!
Коза встряхивала головой, стараясь освободиться от объятий, меланхолично пожевывала печенье и смотрела на меня с жалостью и презрением, как бы говоря: «Нет, брат, ничего у тебя не выйдет, зря стараешься».
На следующий день жена пришла и сказала:
— Помоги мне, пожалуйста, подержи козу. Она что-то не дает себя доить. Мне кажется, у нее мастит. Один сосок заметно распух.
Я оглядел вымя у козы. Никакого мастита у нее не было. Просто один сосок был меньше другого, он усох, и из него невозможно было выдавить ни капли молока.
Удой падал катастрофически. Через неделю жена не могла за день надоить и полстакана молока и вынуждена была признать, что коза попалась не совсем удачная.
Характер у Синьоры был на редкость пакостным. При дойке мне приходилось садиться на нее верхом и, держа за уши, что есть силы прижимать к стене. При этом она брыкалась и ни минуты не стояла спокойно. Вскоре нам пришлось оставить эти эксперименты: молока все равно не было, а вымя ссохлось в кулачок. С этим мы постепенно примирились. Но терпеть ее скверный характер было нелегко. Коза нас терроризировала. Она всегда стояла у дверей и караулила. Как только дверь в дом открывалась, она пулей проскакивала в комнату и прыгала на стол. Летели на пол тарелки, опрокидывались кастрюли, выливался на пол приготовленный обед. Если в это время дома была только дочка, коза успевала сожрать и испортить все — хлеб, жареную картошку, тесто, соленую капусту и даже шпроты.
Две наши огромные собаки, обычно одним только своим видом наводившие ужас на баранов, жалобно повизгивали и удирали при первом появлении Синьоры. А если она заставала их врасплох, то бросалась на собак, сшибала безрогим лбом и била копытами. Просто стыдно было смотреть, как она унижала достоинство потомственных пастухов и охотников.
Жена перестала ее привязывать и запирать на ночь, втайне надеясь, что, может быть, она уйдет от нас сама, по-хорошему. Но не тут-то было... Синьора вместо собак ходила за нами по пятам, куда бы мы ни направлялись — на метеоплощадку, за водой или в лес за дровами.
Так мы и прожили всю зиму. Когда пришла весна и нам надо было собираться домой, в Москву, мы продали нашу дорогую Синьору шоферу первой машины, которой удалось до нас добраться, взяв с него клятвенное обещание в том, что он никогда ее не зарежет и будет любить.
Жара
К нам в Зоологический музей приходят коллеги-орнитологи, работающие в самых разных районах нашей страны, от Куршской косы до Камчатки и от острова Врангеля до Памира. Нередко бывают и зарубежные ученые, изучающие птиц. Но самые, пожалуй, интересные для нас гости — это наши товарищи, вернувшиеся из-разных экзотических стран — из Африки или Австралии, из Южной Америки или Юго-Восточной Азии. В этот раз с нами пил кофе орнитолог, только что прибывший из Вьетнама, где он бывал много раз. Ученый широко известный, а история, которая будет рассказана, настолько необычна, что лучше, наверное, назвать его условно Сергеем Козьмичом.
— Случилось со мной удивительное приключение, — рассказывал Сергей Козьмич. — Расскажу — не поверите. Но это ваше дело, хотите верьте, хотите нет.
И он, отставив пустую кофейную чашечку, принялся рассказывать:
— Есть в Индокитае зимородок, который называют Сеух erythacus. Русского названия, понятно, у чего нет. Очень редкий вид. Таксономическое[8] положение его неясно. Громадная голова, как у всех зимородков, длинный коралловый клюв и такого же цвета лапы. Окрашен в переливающиеся голубые и красные цвета. Необыкновенной красоты птица, просто драгоценный камень.
И вот однажды присмотрел я себе местечко у лесной речки. Лес непроходимый — стена. Идти можно только по тропе. Участок первичного тропического леса, чудом сохранившегося на горном плато. Духота, пар и жарища такая, что мозги плавятся. Но вот у этой речушки-ручья чуть полегче. Вода чистая, камни, пиявок нет. Именно в таких местах и мог встретиться этот зимородок. И я стал туда ходить. Если птица есть, я не могу не добыть ее, буду сидеть до полного умопомрачения, но добуду.
Тут я перебью моего друга для того, чтобы сказать несколько слов о тропических лесах Юго-Восточной Азии и о птицах, в них обитающих. Тогда мы его лучше поймем. Мне доводилось бывать во Вьетнаме, в Лаосе и в Кампучии, и я видел, что первичных лесов в этих тропиках осталось очень мало. Их вырубали тысячелетиями, и на этих местах вырастали другие видоизмененные муссонные леса. Растет тут все очень быстро, и возникшие заросли тоже становятся непроходимыми, но состав леса уже другой. Меняется и фауна птиц. Птицы первичного леса тропиков узкоспециализированны. Одни птицы живут исключительно на стволах деревьев, другие кормятся только на их ветвях, третьи предпочитают листья. Каждый вид птиц держится в определенном ярусе леса. Верхушки деревьев первичного тропического леса, их кроны, подлесок и, наконец, земля имеют свою собственную фауну, и она никогда не перемешивается.
У нас ведь такого не встретишь. Хотя исключения есть. Скажем, дятел кормится и гнездится (в общем, обитает) только на стволах деревьев. А если взять обычного для наших лесов зяблика, то он живет повсюду — на земле, на ветвях, на стволах, во всех ярусах леса. И еще одна особенность: муссонные тропические леса очень богаты видами птиц. Бродя по лесу, никогда не встретишь нескольких птиц одного вида. Что ни птица, то совсем иная.
— И вот сижу я у ручья, курю трубку, — продолжает свой рассказ Сергей Козьмич, — и жду птиц. Надо сказать, зимородка этого я никогда не видел, только мечтал о нем. И вдруг — резкий крик. Несется над водой прямо ко мне огненный клубочек. Я сначала принял его за насекомое, вы знаете, какие там большие могут быть бабочки! Раз, и садится на ветку над моей головой. Я узнал его через полсекунды и похолодел, в пот бросило. А он сидит на расстоянии метра от меня, видит меня и сидит. Пялю на него глаза и судорожно соображаю: в стволе у меня дробь пятерка (я хожу с одностволкой 28-го калибра и в стволе держу заряд с дробью среднего размера), начну-ка я потихоньку пятиться и одновременно перезаряжу ружье патроном с самой мелкой дробью и половинным зарядом, чтобы не разбить птицу. Потом думаю, нет, надо сначала перезарядить, а потом пятиться. Вдруг он взлетит? Так я успею вслед выстрелить. Стал я медленно, как во сне, доставать из нагрудного кармана патрон с половинным зарядом, подносить его к ружью. Открыл ружье, поменял патрон, но при закрывании ружье щелкнуло. А он сидит, смотрит на меня. Тропические птицы очень осторожны, эта же птица сидит, и хоть бы хны!
Стал я потихоньку пятиться. Отодвинулся на пять-шесть метров, дальше нельзя — скальный обрыв над заводью, в которой я видел большого питона. Птицу закрывает ветка, но она не слетела, я ведь глаз не спускал. Выбрал такое положение, что зимородок весь открылся, успокоил дрожь в руках, прицелился и выстрелил. Я патроны сам заряжаю, у меня порох дымный. Дым после выстрела повис неподвижно. Но я знаю, что попал, когда так много стреляешь, то уже не промахнешься. Уверен, что попал, а найти не могу. Нету! Нету, и все! К ручью бросился — нет. Думаю, может быть, косо в лес упал. Дым не дал видеть падения. Час проползал. Каждый сантиметр просмотрел, каждую веточку — нету!
8
Таксономия — классификация и систематизация.