Страница 15 из 92
На скалистом берегу Куры видны живописные остатки старинного замка Нарикала (IV в.), которые еще при Пушкине были развалинами, и памятник основателю города Горгосали. А напротив, через Куру, там, где я шел, начинался Старый город. Узенькие, не разойтись, улочки, дома с балконами и балкончиками, булыжные мостовые. Прошлый век. И не только прошлый. История. Вот Ереван почти целиком построен за годы советской власти, и нет в нем улочек, по которым можно было бы представить себе, как выглядел город сто — сто пятьдесят лет тому назад. А в Тбилиси есть. И, на мой взгляд, это очень украшает его. Конечно, теперь все не так, как это видел А. С. Пушкин: «Большая часть города выстроена по-азиатски: дома низкие, кровли плоские. В северной части возвышаются дома европейской архитектуры, и около них начинают образовываться правильные площадки». Но все-таки это прошлый век, хотя и не начало его. Это как старинное серебро в современной квартире, как портрет прабабушки над цветным телевизором. Почему-то Старый город мил и дорог даже не тбилисцу, а просто приезжему. Я любовался им и размышлял о том, как сохранить его навсегда, не разрушать и не заменять типовыми многоэтажными зданиями. Город растет по окраинам. Вот и хорошо. А старый район его надо оставить, как сохранен, скажем, центр Парижа.
Сначала я немного поплутал по Старому городу, а потом, спустившись по крутой, мощенной булыжником улочке-коридору, вышел на площадь. Справа стояли серные бани. Чтобы рассмотреть их, пришлось чуточку отойти. Невысокое старинное здание в мавританском стиле, с куполом и двумя башенками-минаретами по краям, было по фасаду все украшено цветными изразцами. Преобладал синий цвет. Изразцы все целы, хотя баням, говорят, около четырехсот лет.
Вошел, спустился вниз по лесенке, подошел к кассиру, средних лет женщине, читавшей книгу. Спрашиваю:
— Сколько стоит баня?
— Семнадцать копеек.
Полотенце и простыни тоже почему-то стоят семнадцать копеек. Значит, так надо. Купил билет, заплатил за простыню и полотенце, спрашиваю:
— Скажите, пожалуйста, вы не знаете, в этой ли бане мылся в 1829 году Александр Сергеевич Пушкин?
Равнодушно взиравшая на меня до сих пор женщина вдруг преобразилась:
— Как не знать! Конечно, здесь. В третьем номере. Он как раз сейчас свободен, если хотите, я вам его покажу.
— Пожалуйста, будьте добры... — слегка опешил я.
— Пойдемте. — Кассирша пошла по коридору, я за ней. — Вот, — распахнула она дверь, — смотрите. Здесь он и мылся.
Я остановился на пороге. Этот номер состоял из двух больших комнат со сводчатыми потолками. Соединены они маленьким проемом без двери. В первой комнате — два мраморных топчана, и больше ничего. Видимо, он предназначался для раздевания и отдыха. «Больше ничего» — это неверно, банного инвентаря нет, а так... очень много. Стены украшены старинными изразцами с растительным орнаментом в пять цветов — черный, синий, зеленый, желтый, коричневый. Пол выложен ничуть не потускневшими, а, наоборот, поражающими своей яркостью плитками с рисунком. Они уже кое-где вытерлись, углубились на сантиметр-два, но не стали от этого тусклее.
Заглянул благоговейно во вторую комнату — моечную. Небольшая каменная ванна, высеченные из серого камня кресла-сиденья, мраморные лежанки. Пар и легкий запах сероводорода. Стены уже в других изразцах, с одноцветным коричневым рисунком.
— Все так и есть, как было 150 лет назад? — спрашиваю я моего добровольного экскурсовода.
— Все как было. Видите, ни одна плиточка не вывалилась, и еще 150 лет простоят.
Пришел посетитель, и кассир отошла от меня, я остался в номере один. «Хозяин оставил меня на попечение татарину-банщику, — вспоминал я слова Пушкина. — Я должен признаться, что он был без носа; это не мешало ему быть мастером своего дела. Гасан (так назывался безносый татарин) начал с того, что разложил меня на теплом каменном полу; после чего начал он ломать мне члены, вытягивать суставы, бить меня сильно кулаком; я не чувствовал ни малейшей боли, но удивительное облегчение. (Азиатские банщики приходят иногда в восторг, вспрыгивают вам на плечи, скользят ногами по бедрам и пляшут по спине вприсядку, e sempre bene.) После чего долго тер он меня шерстяною рукавицей и, сильно оплескав теплой водою, стал умывать намыленным полотняным пузырем. Ощущение неизъяснимое: горячее мыло обливает вас как воздух! NB: шерстяная рукавица и полотняный пузырь непременно должны быть приняты в русской бане: знатоки будут благодарны за такое нововведение».
Вот здесь, на этом полу? Может быть, и нет. Кто мог это знать, кто мог это помнить?! Просто этот номер самый богатый, самый красивый, поэтому он и стал пушкинским. Кто только не побывал здесь за эти 150 лет! А за 400 лет? От Грибоедова до Маяковского или от персидских шахов и турецких султанов до советских людей и их иностранных гостей.
Вернувшаяся кассирша прервала мои размышления.
— А скажите, пожалуйста, — спросил я ее, — кто же теперь здесь моется?
— Все моются, — ответила она. — Платите за номер 50 копеек и мойтесь на здоровье.
— Всего 50 копеек?!
— А что, разве мало?! И то вот пустой стоит, пока никто не берет.
— И я могу?
— Конечно, почему же нет?
Но я не стал здесь мыться. Велика ли гордость, что мылся в одном номере с Пушкиным? Вполне достаточно быть счастливым оттого, что видел все это собственными глазами и при желании можешь пофантазировать, представить себе, как все происходило. К тому же хотелось посмотреть, как действует теперь банщик, а в «пушкинском номере» его не было. Я пошел вниз, в общую серную баню.
Общие бани — внизу, в подземелье с цилиндрическим сводом. Бани невелики, всего десять шкафчиков обслуживает вежливый (чтобы не сказать — услужливый) банщик. Душ, маленький бассейн из серого мрамора на одного-двух человек и такого же серого мрамора скамья, на которой посетителей обрабатывает терщик. Мне показалось, что очередность соблюдается здесь по принципу весовых категорий, ибо на скамью попал я последним, как самый худой из присутствовавших. В сущности, это массаж, но выглядит он несколько необыкновенно.
Сначала вы моетесь под душем. Затем старик терщик окатывает вас тепловатой водой и начинает растирать докрасна шершавой рукавицей. После этого старик берет небольшой матерчатый мешок, намыливает его, как тряпку, привычным взмахом надувает мешок пузырем и выжимает из него на лежанку обильную пену. Пены так много, что вы целиком скрываетесь в ней и перестаете видеть происходящее. А терщик тем временем снова выжимает на вас из своего мешка обильную пену. Из груды мыльной пены он ловко выхватывает то вашу руку, то ногу и продолжает растирать их своей огненной рукавицей. Полагаю, пена здесь для пущего внешнего эффекта. Во всяком случае, не без этого. Но получается здорово!
Я пытался задавать терщику вопросы, но он или не отвечал вовсе, или совсем уже односложно. Старик был суров. Он занимается этим делом сорок лет. Будешь суров.
А в целом, как ни удивительно, церемония та же, что и 150 лет назад. Только не били кулаком и не плясали на спине вприсядку.
В остальном ничего не изменилось. Не могу удержаться от того, чтобы не привести еще две совсем коротеньких цитаты из пушкинского «Путешествия в Арзрум», привести в подтверждение живучести тбилисских традиций. Одна из них: «Грузины пьют — и не по-нашему, и удивительно крепки». Другая вот какая: «В Тифлисе удивила меня дешевизна денег. Переехав на извозчике через две улицы и отпустив его через полчаса, я должен был заплатить два рубля серебром. Я сперва думал, что он хотел воспользоваться незнанием новоприезжего; но мне сказали, что цена точно такова. Все прочее дорого в соразмерности».
Если вам придется побывать в Тбилиси, прошу вас, не забудьте про серные бани.