Страница 11 из 92
Спасательные работы тяжелое занятие. Нам предстояло идти в быстром темпе на Эльбрус, то есть подняться с тяжелыми рюкзаками с высоты двух тысяч метров на пять с половиной, и потом искать, а может быть, и нести на себе пострадавшего. В головной отряд я взял тренированных ребят-инструкторов. А у них ведь свои группы, они своих ребят должны вести на восхождения. Зло, конечно, всех берет. Но ничего не поделаешь — спасаловка...
У нас это быстро: десять минут — и топаем уже вдоль берега Баксана. Шесть человек. Ни луны, ни звезд. Сопим, втягиваемся в хороший темп, помалкиваем. Тут не до разговоров, дыхание сорвешь. Тогда в Терсколе под Эльбрусом ничего не было. Это теперь весь Баксан застроили, а раньше там несколько домиков стояло. Поселочек небольшой. Подходим к нему — спины мокрые.
Оставляю ребят на дороге и шлепаю напрямик к огням Терскола: надо договориться о радиосвязи. А может быть, машина какая-нибудь там есть, подбросит до Ледовой базы. Силы сэкономим и время. Только я отошел от товарищей, как споткнулся в непроглядной тьме о камень и ушиб колено. Через несколько минут я снова чуть не перевернулся через голову и еще раз больно ударился ушибленным коленом. Эти нелепые падения, излишняя торопливость и досада на то, что я в спешке оставил на рюкзаке свой карманный фонарик, привели меня в состояние крайнего раздражения. И вместо того чтобы взять себя в руки и пойти тише, я почти побежал к огням Терскола, проклиная темень и пропавшего на Эльбрусе дурака.
Вдруг что-то крепко схватило меня за голеностоп, и я плюхнулся на землю. Дернув ногу, я почувствовал, что чья-то неведомая сила сжала ее еще крепче.
— А, черт! — Я дернулся еще раз и тут по едва заметному колебанию понял, что меня держит живое существо. От этого меня бросило в пот. — Кто это?!
В ответ хрюкнула свинья.
— Пусти! — Я машинально нащупал под рукой камень, резко перевернулся на спину. На меня из темноты глядела страшная волосатая рожа с рогами. Помню только, метнулся в сторону и моя рука попала на хвост. Это был конский хвост! Тут я забился, как зверь в капкане, и дико заорал.
Рассказывая потом много раз эту историю, я всегда говорил, что в тот момент решил, будто это черт. Пожалуй, это неверно. Я не знал, что это такое, не мог понять происходящее, а это-то и было самым страшным.
Сколько я так кричал, не знаю. Только вдруг ослепило меня светом карманного фонаря. Вокруг черными силуэтами стояли товарищи. Нога была свободна.
— Кто это был? — спросил я.
— Что с тобой? Как ты себя чувствуешь?
— Все в порядке, кто меня держал?
— Никто тебя не держал...
— Вы что думаете, я сумасшедший?! Тут кто-то был!
— Ты запутался в веревке, на которой был привязан як. Чего ты испугался?
— Какой як? Откуда здесь як?!
— Да из Китая привезли. Ты разве не знал? Вот он.
Ребята посветили фонариком, и я увидел небольшого яка с противной, как у черта, рожей. Он стоял в стороне и был привязан за кол шерстяной сванской веревкой. В петлю этой веревки и попала моя нога.
Вот это был самый страшный случай. Живого черта довелось повидать, а это не часто случается.
А они действительно могут показаться страшными, эти кутасы, если ты с ними не знаком, — снова заговорил Василий после посыпавшихся на него вопросов. — Потом уже, на Памире и на Тянь-Шане, я на них поездил... Центнер тянет, и хоть бы хны. На Алтае их зовут кутасами. Метра три бывают в длину, но невысокие. Шерсть до земли, здоровенные рога и лошадиный хвост.
— А их едят? — поинтересовалась Зинка.
— Едят. Молоко очень жирное, масло делают, сыр. Но главное — транспорт. По скалам идет, по ледникам, а в снегу прям траншею пробивает и прет как танк.
— А дальше? Нашли вы этого альпиниста-одиночку? — не терпелось Зинке.
— Дальше было уже совсем не смешно, — отвечал Василий. — После этой истории с чертом я почувствовал себя как-то неважно. Но надо идти. Мы достали машину и доехали до Ледовой базы, а оттуда я шел до «Приюта-11-ти» почти с пустым рюкзаком: ребята меня разгрузили. Они так веселились по поводу «черта», что через несколько часов у меня все прошло и я смеялся вместе с ними. На Приют мы пришли часа в три ночи. «Приют-11-ти» — это трехэтажное здание из алюминия. Продолговатый такой дом, вроде дирижабля. Стоит он на склоне Эльбруса на высоте четыре тысячи двести метров над уровнем моря. Там круглый год живут зимовщики — ученые и альпинисты. Ознакомившись с обстановкой, легли спать: положение было серьезным, от нас требовалась большая затрата сил.
Этот человек был старым альпинистом, но несколько лет назад его дисквалифицировали как спортсмена. Он был виноват в гибели своего товарища. Ему запретили заниматься альпинизмом, сняли все спортивные разряды. И вот теперь, через несколько лет, он приходит один на Приют и объясняет своим старым знакомым, что соскучился по горам и пришел взглянуть на Кавказ, на вершины, хотя бы издали. Альпинисты могли его понять, и на Приюте не стали возражать против того, чтобы он пару дней погостил у них. А он взял да и ушел ночью, оставив записку: «Друзья, не волнуйтесь, я пошел на Эльбрус. Был там четыре раза, все будет в порядке». Прошли уже сутки, как он ушел, а поиски пока ничего не дали. Погода была скверная, наверху здорово мело, не было видимости. Задача у нас была такая — подняться на обе вершины через седловину, осмотреть сверху склоны. Отряд из работников Приюта, после непродолжительного отдыха, шел низом, вдоль склонов.
У седловины мы обнаружили едва заметные следы, ведущие к хижине. Обратных следов и каких-либо других не было, все замело. Хижина тогда, после войны, была в запущенном состоянии. Высота там пять тысяч триста. Дверь так затекла льдом, что ее никто и не пытался открыть. Входили через окно, в котором не было рамы. Влезли внутрь — пусто. Только старые спальные мешки да полушубки грязные на нарах. Но он здесь был: нашли свежую консервную банку. Двоих из нас уже мучила «горняшка», сказывались усталость, темп и высота.
— Что за «горняшка»? — спросила Зинка.
— Горная болезнь.
— А что болит-то?
— Ох, Зина, все болит, и весь белый свет не мил. Как я могу тебе это объяснить? Кислорода, понимаешь, не хватает. Дышать трудно, каждое движение дается с трудом, в голове стучит, соображаешь плохо, тошнит, всю душу воротит. И становится тебе все безразлично. А это очень опасно... Ну, ладно. Оставляем в хижине двоих этих ребят и с ходу — на вершины. Влезаем уже на четвереньках. В туре[1] его записки нет. Отдышавшись немного, просматриваем склоны. Туман разрывает немного ветром, и в эти окна удалось кое-что просмотреть. Нету его, ни его, ни следов. Холодюга такой, что руку из рукавицы на секунду не вынешь. Ветер ледяной, жжет, пронизывает насквозь. У меня стали мерзнуть обмороженные раньше ноги, и парень один еще жалуется на ноги. Дождался я радиосвязи, узнаю: на Приют никто не вернулся. Стали спускаться. Видимость совсем пропала. В хижине ребята чайку нам вскипятили на примусе, выпили по кружке и — вниз. Наших следов уже нет, идем наугад и не знаем, выйдем ли к Приюту или вылезем куда-нибудь на ледопад. Но внизу нашли все-таки свои следы, обрадовались. Подходим к Приюту уже в темноте. Ребята еле переставляют ноги, качаются. Наши фонари заметили, вышли навстречу.
— Ну, что? — спрашиваем.
— Сам пришел недавно. Поплутал немного, поморозился — руки и ноги.
— Где он?
— В полукруглой комнате. Отходит.
Мы сбросили рюкзаки и туда. В углу на железной кровати сидел сжавшийся в комок человек. Красная сгоревшая кожа на лице, седая щетина, жалкая улыбка, бегающие глаза. Руки забинтованы, ноги в огромных валенках. На столике у кровати грязные тарелки, начатая бутылка коньяка из спасфонда. Встали мы, смотрим на него, молчим. Он еще больше съеживается. Кто-то из нас не выдержал:
— Ты что ж... Если тебе жизнь надоела, нам не надоела...
— Простите меня, ребята... Три года в горах не был. Не могу я без гор. — И он стал всхлипывать. Видно, только теперь наступила у него разрядка.
1
Тур — пирамида из камней, в которой оставляют на вершине записку.