Магия книги

Минуло время, многочисленные его комедии вышли из моды и больше не ставились. Книжных изданий их можно приобрести сколько угодно, по какой угодно цене, преимущественно комплектами, в букинистических магазинах. А та маленькая книжечка-первенец, которая, вероятно, - и даже скорее всего существует лишь в тридцати раздаренных в свое время автором экземплярах, стала предметом неустанных розысков коллекционеров, отдающих за нее бешеные деньги. У букинистов в списках искомых книг она фигурирует ежедневно и, появившись в продаже всего четыре раза, вызвала среди книголюбов жаркое сражение депеш за обладание ею. Ибо, во-первых, на ее обложке знаменитое имя, во-вторых, это первая книга автора, да к тому же еще изданная на его собственные средства, и потом - более изощренным любителям интересно и приятно иметь в своей библиотеке томик сентиментальной юношеской лирики драматурга, знаменитого рутинерской холодностью.

Словом, на эту книженцию колоссальный спрос, и ее неразрезанный, в безупречном состоянии экземпляр считается настолько дорогим, что за ним охотятся даже некоторые американские коллекционеры. Из-за чего заволновались и ученые, уже написавшие о редкой книжечке две диссертации, одна из которых освещает ее с языковой стороны, а другая - с психологической. Факсимильное переиздание в шестидесяти пяти экземплярах, на повторную публикацию которого ни у кого нет права, давно распродано, и в библиофильских журналах вышли о нем уже десятки статей и заметок. Идет спор о том, сохранились ли избежавшие пожара те самые сто семьдесят экземпляров, уничтожил ли их автор, растерял или продал. Это неизвестно; наследники автора проживают за границей и к этому вопросу не выказывают никакого интереса. В настоящее время коллекционеры предлагают за экземпляр сей книжечки куда больше, чем за столь редкое первоиздание „Зеленого Генриха“[1]. Если же где-нибудь случайно всплывут проблематичные сто семьдесят экземпляров и каким-нибудь коллекционером не будут en bloc[2] уничтожены, то знаменитая книжечка обесценится и лишь чрезвычайно редко, да и то мимоходом и с иронией будет упоминаться в истории книголюбительства наряду с прочими забавными анекдотами.

(1902)

О НОВОЙ ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Предисловие к будущим ежемесячным литературным обзорам

Вот уже несколько лет, как Германия и немецкая пресса стали такими литературными, что смертельно серьезное отношение ко всем новым „направлениям“ в нашей литературе, ее мучительнейший анализ и, словно у тяжелобольного, ежечасное прощупывание ее пульса вылились в настоящую моду. Точно, как на бирже, регистрируются и описываются малейшие движения от реализма к неоромантизму, от эстетизма к „новым кредо“, от Ницше к Геккелю и т. д. Можно вообразить, что наши литераторы собраны строго по „школам“, результаты их труда изолированы друг от друга, и для каждого из литераторов необычайно важно, к какому направлению он принадлежит.

В действительности выглядит все, к счастью, иначе. Писатели, если они чего-то стоят, заботятся ныне о всяких там направлениях и объединениях столь же мало, как и прежде; предводители и глашатаи новых литературных сект большей частью не писатели, а предприниматели, и слава их зиждется на умении заставить о себе говорить каких-нибудь пару месяцев или лет. Недюжинные старики, как, к примеру, мастер Вильгельм Раабе и другие, спокойненько жили себе год за годом, ни с кем не объединяясь, и, глядя на то, как одна за другой возникают и исчезают со сцены единственно спасительные школы, беззаботно продолжали создавать хорошие произведения. Еще решительней и определенней отгораживались от мира лучшие мастера и в изобразительных искусствах, где тоже процветает сектантство. Знакомясь с каким-нибудь человеком, я, естественно, стараюсь узнать его подлинную сущность, темперамент, характер и настроение в первую очередь по взгляду, речи, чертам и выражению лица, а не спрашиваю о его вероисповедании, политических взглядах, группировке, к которой он, возможно, принадлежит, и т. д. Зачем же поступать иначе с писателями и их книгами? Отличительное и ценное в них как раз не направление и манера, роднящие их с таким-то и таким-то количеством литераторов, а новое, собственное, личное. Какая польза мне знать, что тот-то и тот-то символист, натуралист, ученик Метерлинка или друг Стефана Георге? Мне интересно, есть ли у него своя манера жить и видеть, художник ли он или только виртуоз, создает ли он нечто живое или только пускает мыльные пузыри, есть ли в его языке личный аромат и ритм. Я хочу знать, способен ли он сообщить мне что-либо ценное, может ли его книга быть для меня другом и утешителем или она годится только для времяпрепровождения, есть ли в ней кровь и душа или она не более, чем просто книга.

Так что пусть классифицируют по модным девизам парижане и берлинцы, равно как и судят о толпе ловких виртуозов и профессионалов, чье искусство лишь в том, чтобы взвешивать слова как золотую пыль и малое вино наливать в драгоценные сосуды. Тем самым мы, однако, не отказываемся от сопоставлений и сравнений, как и от возможности при случае подметить ощутимые влияния, что оказывается иногда чрезвычайно интересным. С недоверием относимся мы и к авторам, демонстрирующим не партийную программу, а поддельное простодушие отечественных писателей[1] и с гордой скромностью именующим себя мекленбуржцами, гессенцами или швабами. У настоящего писателя национальная принадлежность видна и без ее сознательного подчеркивания. Средоточием своих произведений настоящий писатель редко делает провинциальные и местнические моменты, он обращается скорее к более глубокому человеческому началу, привнося национальные особенности, используя их как средство создания тонкого очарования, нюансов и углубления достоверности.

С такой точки зрения многие литературные знаменитости, возможно, теряют в значении и ценности, хотя наша повествовательная литература в целом, о чем здесь и идет речь, отнюдь не бедна новыми отрадными явлениями. Отдельные имена и произведения будут темой последующих ежемесячных обзоров. Здесь же мы выскажем лишь несколько общих соображений.

В результате развития двух новейших главных течений нашей литературы, натуралистического и эстетико-артистического, а также расширения области материала, возросла техническая тщательность, прежде всего в языке и в искусстве композиции. В среднем значительно окрепли навыки, что хотя в сущности и отрадно, но, конечно, тесно взаимосвязано с избытком технически хороших, однако в человеческом и культурном отношении бессодержательных произведений.

Но речь отнюдь не просто о расширении области материала. Особенно в романе отрадно наблюдать, как пошатнулось самодержавие любовных историй. Писатели все чаще идут на риск, рассказывая целые биографии и создавая романы, содержание которых не „история“, а развитие личности, вся человеческая жизнь, душевные рост и борьба. Почти совершенно новая область и психологически углубленные детские истории. К этому чудесному материалу крупные писатели с радостью обращались во все времена, но только отдельные писатели, и ограничивались они преимущественно автобиографиями. Однако с тех пор, как жизнь ребенка столь тщательно и увлеченно изучается педагогами и психологами (Прайером, Салли и другими), с новой радостью вступила в исполненную предвкушений страну детства также и литература.

В последнее время эстетики то и дело заводили речь о том, что роман как художественная форма начал стареть и даже изжил себя. Такие прорицательские заявления, кажется, очень любы теоретикам, и они в них периодически нуждаются. И в самом деле я не мог бы назвать другого десятилетия в истории литературы, которое породило бы столько хороших романов, как последнее. Но даже если об этом не говорить, даже если выйдет из моды само слово „роман“, что из того? Возможно, что какой-нибудь другой теоретик вскоре обнаружит, будто чтение книг вообще уже устарело и в ближайшее время прекратится вовсе. Тенденция к этому растет! Но то, что люди будут рассказывать друг другу о пережитом и о том, что из него удержали они для души, не прекратится никогда, пока есть на земле жизнь. И всякий раз среди этих людей будут находиться такие, для которых пережитое - выражение и символ изначальных законов мира, такие, которые в преходящем усматривают вечное, а в переменчивости и случайности - следы божественного и совершенного, и как эти сочинители назовут свои произведения, романами ли, откровениями, душевными историями или как-то еще, будет не особенно важно.