Взбаламученное море

— Что кому за дело-с, что со мной ни делают! — проговорил он наконец.

— Да, конечно, — отвечал Виктор, потупляясь: — но тут общая польза!

— Какая это польза такая! Ничего мы такого не знаем и не наше дело.

— А я полагал было… — произнес Басардин.

— А коли полагали, так не угодно ли самим: площади у нас в Питере и Москве большие, рассказывайте там, что вам охота.

— Так что ж вы других-то к тому подводите?.. Вы здесь наболтаете Бог знает что, а потом за вас ответствуй.

— Ну, уж вы можете быть спокойны, что здесь вас никто не выдаст.

— Как не выдаст?.. Как вы бумаг-то в руки насуете, так тут с поличным словят. Вы, значит, только одно и есть, что человека-то под гибель подводите!

— Ну, уж нас никто не может укорить, — возразил Виктор, поматывая головой: — чтобы мы простого русского человека не любили и не желали ему добра.

— Благодарим на том покорно-с! Только словно бы того, пожалуй, нам и не надо: вы, баре, сами по себе, а мы, мужики, сами по себе. Вы вот государя императора браните, а мы ему благодарствуем и полагаем так, что собака лает, а ветер носит… В Бога, вон, вы пишете, чтобы не веровать, и то мы ничего: считаем так, что от нерассудка вашего это происходит.

— Что ж, мы не из-за денег же к вам стремимся?

— Да денег мы вам и не дадим; деньги у нас не ворованные, а потом и трудом нашим нажитые.

— Чиновникам давали же их! — возразил Виктор ядовито.

— Чиновники-то все-таки маненечко царские слуги, а не самозванщина…

Басардин наконец встал.

— На вас, значит, и надежды никакой питать нельзя!.. — произнес он.

— Мало че, что надежды, а что ежели бы теперь во Франции али в Австрии было, я бы, себя оберегаючи, комиссару вас представил, отвечал внушительно купец.

— Как это глупо! — сказал Виктор, уходя.

— Что делать-то! Неученые! Инако думать и полагать не умеем! — отвечал купец.

19

Прокламации

Три дня уже как Сабакеев и Бакланов с женой ехали обратно в Петербург. Последний всю почти дорогу не пил, не ел ничего и был чрезвычайно грустен; а Сабакеев, напротив, оставался совершенно спокоен и все сидел на палубе и смотрел на море.

По случаю небольшого числа пассажиров, Бакланов с женой занимал отдельную каюту. В один вечер, ложась спать и снимая с себя, между прочим замшевый пояс, он проговорил вполголоса:

— Ах, обуза, обуза проклятая.

— Что такое это вы сказали? — спросила вдруг его Евпраксия.

Последнее время она заметно присматривала за мужем.

— Так!.. Ничего!.. — отвечал Бакланов.

— Какая это у вас обуза? — продолжала Евпраксия.

Бакланов молчал.

— Да ну же, говори! — сказала она.

Бакланов усмехнулся.

— Да вон… из Лондона… порученье дали.

— Что-о-о? — воскликнула Евпраксия.

— Да не кричи, пожалуйста! — перебил ее Бакланов: — из Лондона!.. — прибавил он шопотом.

— Что из Лондона?

— Прокламации!

Евпраксия даже отступила несколько шагов назад.

— Ах, вы, сумасшедший человек! Сумасшедший! — воскликнула она: — где они у вас, подайте сейчас!

— Как возможно!.. Я не хочу подлецом быть!

— Подлецом вы будете, если привезете их. Для чего вы это делаете?

— Чтобы возбудить.

— Кого? к чему?

— Да к чему бы то ни было. Все лучше, чем оставаться при настоящем порядке.

— Как к чему бы то ни было! — воскликнула Евпраксия: — да вы в самом деле после этого злодеи какие-то!.. Кто вам дал это право делать?.. Кто вас уполномочивал?

— Вся Россия вас растерзает, если ей хоть пальцем указать на вас.

— Ну, оставьте меня, пожалуйста, в покое!

— Нет, не оставлю. Вы, кажется, совершенно забыли, что у вас есть дети, у которых вы промотали все состояние и для которых должны теперь трудиться, а не в рудники итти.

— До рудников еще далеко, — проговорил Бакланов с улыбкою.

— Очень недалеко! Не успеете, я думаю, носу в Петербург показать, как всех вас в крепость пересажают.

— Кто же узнает?

— Да уж и знают, вероятно, давно. Не один раз уж, вероятно, телеграфировали об вас.

Замечание это заметно сконфузило Бакланова.

— И кем увлекся?.. Кому подражать стал?.. — продолжила между тем Евпраксия: — мальчишкам!.. Неужели настолько рассудку-то нет, чтобы понять это своим умом?

— Однако в числе этих мальчишек и брат ваш.

— Брат увлечен несчастною любовью своею. Она этаких и подбирает: или энтузиастов, или дураков… Подайте сейчас, где у вас эти бумаги? — заключила она, вставая и подходя к мужу.

— Да вон… в поясе!.. отвяжись только! — отвечал Бакланов как бы с досадой.

Евпраксия сейчас же проворно взяла пояс. Оборвав до крови ногти, она сама расшила его и начал выкидывать из него в отворенное окно бумажки.

— Все ли тут? Нет ли еще?

— Все тут, ей-Богу!.. — отвечал Бакланов.

Евпраксия и самый пояс бросила в море. После такого поступка жены, Бакланову стало как-то легче.

— Чорт с ними, в самом деле! — сказал он, сибаритским образом разваливаясь на койке.

Евпраксия уселась в кресла.

— Как это вам могло прийти в голову, скажите, пожалуйста? — сказала она.

Евпраксия с грустью качала на него головою.

— Я было сначала и отнекивался, — продолжал Бакланов: надулись, перестали со мной говорить… мне уж и неловко стало.

Евпраксия усмехнулась.

— Вашему ничтожеству я уж и слов не нахожу; да хороши и они, хороши! — проговорила она и на другой день не оставила в покое и брата.

Она взяла его за руку, увела к себе в комнату и заперла дверь.

— Что это такое ты с собой везешь? — спросила она его прямо.

— Что везу? — спросил, в свою очередь, мрачно Сабакеев.

— Я знаю уж что! — отвечала Евпраксия.

Валерьян посмотрел себе на руки.

— Проболтался тот, болтушка-то! — сказал он.

— Мало что он проболтался, я все у него отняла и выкинула.

Валерьян продолжал спокойно глядеть себе на руки.

— Точно то же и с вами намерена сделать! — продолжила Евпраксия уже с улыбкой.

Сабакеев молчал.

— Сделаю, а? — спросила она, ласково взяв его за руки.

Сабакеев грустно усмехнулся.

— Ты ведь сама очень хорошо знаешь, что со мной ты этого не сделаешь ни ласками ни угрозами… К чему же поэтому и говорить? — добавил тот.

— Знаю, — отвечала Евпраксия со слезами на глазах: — но я думала, что ты это сделаешь для меня!.. Что ты этим погубишь себя, в этом я совершенно уверена, а твоя погибель для меня все равно, что погибель всех детей моих, значит, более чем мои собственная.

— Очень жаль! — отвечал, по-видимому, совершенно равнодушно Валерьян: — и если бы от этого в самом деле погиб я сам, мать, ты, дети твои, все-таки я ни на шаг бы не отступил.

— Бог с тобой! — сказала Евпраксия.

— В Бога я не верую, но что поступаю так, как следует поступать честному человеку, в этом убежден, — сказал он и, хлопнув дверьми, вышел на палубу.

Евпраксия поняла, что больше с ним говорить было нечего, и остальную дорогу она уже ничего не ела и целые дни почти все плакала.

Сабакеев все это видел, зеленел от волновавших его чувствований, но не сказал ей ни единого слова в утешение.