Оноре де Бальзак

Глава девятая

Другие

Кюре приходской церкви дал разрешение, чтобы гроб с телом Бальзака два дня стоял в часовне Святого Николая квартала Божон. Заупокойная служба состоялась в церкви Сен-Филипп-дю-Руль в среду, двадцать первого августа, в одиннадцать часов, и была самой скромной. Никаких официальных соболезнований, флагов, военной музыки, формы. Но присутствовавших было много: писатели, журналисты, друзья, несколько типографских рабочих, которые набирали книги покойного. Министр внутренних дел Жюль Барош сидел у катафалка рядом с Виктором Гюго. Во время службы он наклонился к соседу и прошептал: «Это был выдающийся человек!» – «Гений!» – ответил Гюго. Похоронная процессия третьего класса шла вдоль бульваров, направляясь к кладбищу Пер-Лашез. Сначала шел мелкий, теплый дождь, потом перестал. Гюго и Дюма держались за серебряные шнуры покрова гроба. У могилы Гюго произнес речь, которая была встречена прочувствованным молчанием. Ее сопровождали только удары о гроб комков земли, скатывавшихся сверху: казалось, сам покойный отвечал хвалебным словам. «Человек, которого только что опустили в эту могилу, был из тех, кого сопровождала боль человечества, – заявил Гюго. – Имя Бальзака станет частицей света, оставленного нашей эпохой будущему… Господин де Бальзак принадлежал к числу самых великих, был одним из лучших… Все его книги – одна книга, живая, светлая, глубокая, по которой можно путешествовать, ходить, двигаться, она полна чего-то пугающего, ужасающего, связанного с реальностью, в которой мы живем, со всей современной цивилизацией, лучшая книга, которую сам поэт назвал „Комедией“, а я бы назвал „Историей“… Книга эта – плод наблюдений и воображения, в ней все – подлинно, знакомо… но временами эти реалистические подробности вдруг трещат по всем швам, мы видим самые сумрачные, трагические идеалы… Вот что он нам оставил, высокое, прочное творение, мощное нагромождение гранитных пластов, памятник! Творение, с вершины которого сияет теперь его слава. Великие люди сами создают себе пьедестал, о статуе должно позаботиться будущее… Увы! Этот могучий, неутомимый труженик, философ, мыслитель, поэт, гений жил среди нас в этой полной бурь, борьбы, ссор, сражений жизни, как любой гений во все времена. Теперь он покоится с миром. Споры и ненависть больше его не касаются. В одно мгновение он восходит к славе и опускается в могилу».

Ева была глубоко взволнована этой речью и с благодарностью написала Гюго: «Я могу только плакать, но первый раз за эти три дня в слезах моих нет горечи. Да благословит вас Господь!»

Большинство газет сообщило о смерти Бальзака в выражениях самых умеренных, не затрудняя себя анализом его творчества. Один только Барби д’Орвел-ли опубликовал в «La Mode» статью, написанную весьма выспренно: «Эта смерть – настоящая интеллектуальная катастрофа, сравнить с которой из траурных событий нашего времени можно лишь смерть лорда Байрона». Сент-Бёв в своей рубрике «Понедельник», которую печатала «Le Constitutio

Миновал поток более или менее искренних соболезнований, измученная Ева оказалась одна в неутешном положении вдовы. Дом казался ей огромным, пустым, мрачным, она не знала, чем занять свой ум, как убить время. Но писала дочери второго сентября, через две недели после смерти Бальзака: «Не беспокойся, мое дорогое, любимое дитя, здоровье мое на удивление в порядке, со всех сторон получаю лишь доказательства доброты и заинтересованности. Живу в печали, это правда, но и в абсолютном покое». Она ждала приезда сестры Каролины, ходила в монастырь повидать бывшую воспитательницу своей дочери, выезжала на прогулку со свекровью и Сюрвилями в Сюрен, ходила в Тюильри с племянницей Софи, с любопытством разглядывала празднично наряженных парижан и думала о том, что всех их, или почти всех, смерть автора «Человеческой комедии» не могла не тронуть. «Я чувствовала невыразимую грусть, у меня сжималось сердце, – продолжает она в том же письме, – когда я думала, что в этом полном людей одиночестве, в этой пустыне, населенной незнакомыми людьми, нет никого, кто не сострадал бы моей ужасной, невыразимой муке… Газеты продолжают публиковать о Нем заметки, мнения, биографии, я получаю посылки с прозой и стихами, и хотя никогда не отвечаю, они продолжают приходить». Она говорит о том, что со временем улицу Фортюне назовут именем Бальзака: «Все жители нашего квартала обращаются с просьбами разрешить изменить название улицы. В ожидании этого по-прежнему адресуй свои письма на улицу Фортюне, с ее столь обманчивым до сих пор названием».

Вступив в права наследования по завещанию 1847 года, Ева попросила Огюста Фессара в первую очередь расплатиться с самыми нетерпеливыми кредиторами. Ее главной заботой была пожизненная рента в три тысячи франков в год, выделенная Бальзаком матери. Она даже предложила ей временно обосноваться на улице Фортюне. Женщины ладили, избегая ссор, их объединила память об Оноре. Госпожа мать делала в городе покупки для невестки, которая говорила о ней: «В семьдесят три года она бегает, как лань, и всегда на ногах». Но понемногу отношения стали ухудшаться. Свекровь попросила увеличить ей «продовольственное» пособие, Ева сухо отвечала: «Я ничего не обещала вам сверх выплаты ренты, уверяю вас, что и это мне было непросто. Вы лучше других знаете, что все мое состояние ушло на уплату долгов вашего сына».

В ноябре 1850 года Ева и Арман Дютак подписали договор, согласно которому произведения Бальзака предполагалось издавать отдельными тиражами, избегая иметь дело с газетами и журналами. В этот же период в жизни вдовы появился юный почитатель Оноре – Шамфлери, он нанес ей визит после похорон, так как не был в Париже в момент кончины писателя. Очаровательная чистота молодого человека, его прекрасные манеры понравились Еве, она предложила ему заняться бумагами покойного мужа. Шамфлери был очень тронут и согласился. Во время беседы он все время жаловался на мигрень, госпожа Бальзак положила руки ему на лоб, чтобы магнетическими пассами облегчить страдания. Она была на двадцать лет старше, но пьянила сама мысль стать преемником Бальзака в объятиях этой пышной, ослепительной польки – в ней угадывалось сладострастие и опыт, легкий славянский акцент волновал. Ей пленительным показалось юношеское восхищение ею, которое, казалось, возвращало молодость. В первых письмах она еще обращается к нему вполне официально, но очень быстро переходит на «дорогой малыш». Она стала его любовницей и порой представлялась себе госпожой де Берни рядом с юношей Бальзаком. Ева не испытывала ни малейших угрызений совести, хотя муж ее умер меньше девяти месяцев назад, а Шамфлери она едва знала. После пережитого нуждалась в любви и забвении. «С тех пор как у меня выросли крылья, – пишет она ему, – я веду жизнь настоящей богемы, но только на свой лад – очень одинокую и чистую. У меня голова идет кругом от независимости и свободы. Я никогда больше не вернусь на родину. Мой дом – Елисейские Поля. Каждый вечер я хожу развлекаться в кафешантаны!.. Позавчера смеялась, как никогда в жизни. Боже, какое счастье никого не знать, ни о ком не заботиться, быть независимой, свободной и быть в Париже».

Все это не мешает ей пристально следить за изданием произведений Бальзака; когда она обнаруживает среди его рукописей два незаконченных романа – «Депутата от Арси» и «Мелких буржуа», предлагает Шамфлери завершить их. Это останется между ними, никто никогда ничего не узнает. Молодой человек отказывается, полагая такое вмешательство некорректным. Ева настаивает, неловко пытается подкупить: «Должна сказать тебе, что вчера получила некоторую сумму, на которую не рассчитывала, и там оказалось несколько „республиканских“ монеток – они такие желтенькие, блестящие, что я отложила их в сторону – для меня они внове и чересчур веселые». В качестве доказательства своей привязанности дарит Шамфлери печать, которой пользовался Оноре, посылая письма «Иностранке». Любовник неумолим: литературный обман не по нему. К тому же молодому человеку изрядно надоели излияния чувств и любовные притязания властной и болезненно ревнивой Евы, которая по малейшему поводу выходила из себя и осыпала его упреками. Он спрашивал себя, как мог Бальзак долгие годы выносить эту склонную к крайностям женщину и почему не порвал столь изнурительную связь. Сцены следовали одна за другой, все более бурные и грубые. В ноябре 1851 года они расстались.