Страница 37 из 111
Завойко одобрительно кивает на все предложения и добавляет:
– Грамоте учить станем?
Павел Степанович, помолчав, предупреждает:
– В расписание только не вводите. А то вспомнят про ланкастерские школы и в либерализме обвинят. Петербург! Мичманам поясните…
Планы широки, и не все удается без опыта. Но командир и старший офицер "Паллады" со страстью и упорством осуществляют свою программу и находят многих последователей. Сами матросы просят рассказать об устройстве флота царем Петром, о морских сражениях и кругосветных плаваниях, об андреевском флаге, и каждый день находится для всех офицеров дело в казарме экипажа.
И время поэтому бежит, уплотняя недели и месяцы, И еще ускоряют его бег – книги и частые душевные беседы все с тем же Ершовым и с Михаилом Рейнеке.
У Ершова, человека из народа, Павел Степанович черпает знания о жизни простых людей труда и их нуждах. С Рейнеке дружбу укрепляют общий интерес к морским наукам, стремление к преуспеванию родного флота.
– Опять небось адмиралтейский совет держал со своим эстляндцем. И чего нашел в этом сухаре? – нападает Сергей на поздно вернувшегося брата.
– Сухарь голод утоляет, – в тон брату усмехается Нахимов. – Не любишь ты и не знаешь флота, Сережа.
– Ладно, отступлюсь, носись с любезнейшим Михайлою. Но ты и от мужика Ершова редко выходишь. Тоже флотский интерес?
– Ершов – русский мужик. А мы, дворяне, – не русские ли?
– С нашими крепостными сдружись по этой причине.
– Немало и крепостных, перед которыми нам с тобою ломать шапки надо, кротко говорит Нахимов.
– Павел, Павел! Забыл ты о декабре двадцать пятого года?
– Напротив. И никому не пожелаю забывать. В средствах исправления общества не разбираюсь и тайных союзов избегал. Но в народ и лучшую его судьбу верю. Может быть, и наш предок, бежавший в Сечь, был рабом сытого боярина. Благо, ему повезло…
Сергей нервно распахивает дверь в коридор, но в нем стоит ночная тишина, а стены толстые, и он поворачивается к брату:
– Зачем же служишь неодобряемому порядку?
– Я служу отечеству, Сергей. Я, кажется, неплохой моряк, а России нужны моряки особливо. Сильнейшие державы суть державы морские. И как бы тошно ни было мне, до смерти буду держаться примера достойнейших людей флота; так поступал покойный Василий Михайлович Головнин, так поступали они…
Сергею жутковато слышать брата. Да и многословие такое не в обычае Павла. Младший Нахимов не знает, что ответить, и, молчаливо раздевшись, тушит огонь. Но сон не идет. Еще из-за Павла к черту пойдет карьера, и свадьба не состоится. Да и самого брата жалко. Прямую свою дорогу в адмиралы перекапывает.
– Ты не спишь, Павел? Я тебе скажу по-доброму – зарекись от жизни на берегу. На корабле – как в монастыре. А монахов не проверяют, что они думают, лишь бы устав выполняли. Так?
Он нетерпеливо вертится; брат смеется – вновь, как в начале зимы.
– Ты прав, благоразумный офицер и жених. И можешь не беспокоиться – у меня других планов нет, и службы твоей не испорчу. Спокойной ночи.
Наконец прошел лед. "Паллада" снова на чистой воде. Надо идти вниз по реке; там к ней подведут камели. Впрочем, Павел Степанович предпочитает называть эти понтоны верблюдами по смыслу английского слова.
– Был грех у великого царя, – говорит он Завойко, – по-попугайному вводил в нашу речь иностранные названия. А это мешает молодым людям осваиваться в новом деле. Вот сказал я матросам "верблюды" – и сразу любой понял, что корабль станет в ложбинку соединения понтонов и поплывет, будто в люльке.
– Сегодня, пожалуй, тронемся. – Завойко мечтательно смотрит на ширь реки.
– Обязательно.
– А ночевать?
– К левому берегу приткнемся для постановки камелей. Облюбовал я Калинковский островок. Оттуда и начнем буксировать всеми гребными судами в залив.
Левый берег Невы против устья Фонтанки полюбился Нахимову, потому что редкие дома не закрывают перспективы топких лугов и осиновых рощиц. Здесь, на местах повыше, ютятся одни рыбаки. Здесь всегда тихо. Оттого рыба посещает эти места и плодится в протоках.
Приход "Паллады" к Калинковскому островку вносит необычное оживление. С мастеровым людом и своими матросами Нахимов создает новую оседлость. Женатые работники приезжают в лодках с семьями и ставят шалаши. Холостяки устраиваются на самом фрегате. Целая флотилия гребных судов сбивается в устье речки и в Канаве. Первые четыре дня от утренних до вечерних сумерек звенят пилы, стучат топоры и бьют молотки. К бортам "Паллады", в предупреждение возможных повреждений, нашивают доски, приделывают контрфорсы и фальшивые битенги. На битенги – массивные тумбы – лягут канаты, а контрфорсы – чугунные распоры – создадут прочность всего крепления.
"Паллада" пришла первого мая, но лишь шестого мая Ершов разрешает подводить камели.
Место выбрано преглубокое, и под килем фрегата для "верблюдов" достаточно воды. Работа кипит, пока закрепляют выстрелы, рыбины, раскосины, свозят такелаж и обносят тросы. Кой-кому приходится выкупаться в еще ледяной воде, и островок оглашается притворными криками матросов.
– Ай, тону!
– Раки хватают!
– Не дури, Сенька, лишнюю чарку не выпросишь. Павел Степанович прислушивается к бодрым голосам, к язвительной перепалке и подзывает ревизора, бойкого мичмана.
– Закажите рыбакам судаков пуда… ну, побольше. Котлы у нас на берегу?
– Так точно.
– Ну-с, будет уха в добавление к обычному приварку. Картофель тоже, вероятно, можно купить.
– Но у нас не примет порт счетов по здешним ценам. Соленая рыба отпущена.
– Какие там счеты! Пусть люди едят свежую. На воде – и вдруг соленая. Чушь. Вот-с деньги…
В сумерках он ходит от костра к костру. Над дымом кружится ранняя в этом году мошкара, и шея Павла Степановича в крови, хоть он шлепает по ней без милосердия. Но весело, потому, что люди довольны.
– Вкусный дым! – твердит он, присаживаясь возле Сатина, хлебает наваристую уху и выпивает казенную чарку с боцманматом.
Бывалый матрос про себя вспоминает время, когда они были десятью годами моложе. Старики тогда твердили, что молодой барин испортится. "Ан нет!.."
Для веселья в следующие дни основания мало. Началась самая трудная работа – выкачка воды из ящиков понтонов, чтобы поднять фрегат на десять футов.
Ручных помп мало, и производительность их невелика. Семь потов сходит с матроса, делающего однообразные движения; вода идет ручьем, а камели с фрегатом поднимаются на дюйм, на два дюйма.
Чавканье помп разносится всю неделю. Лишь одиннадцатого мая басисто командует Завойко: "Шабаш!"
Осадка ахтерштевня теперь только девять футов, а форштевня даже пять футов. Фрегат почти целиком вылез из воды, и можно сниматься для перехода в Кронштадт.
Завойко от удовольствия говорит на родном языке:
– Чисто зробили, Павло Степанович. Гарно зробили. Бачу, идем в океан, в кругосвитне, ни дале як в це лито.
– Гоп-гоп, скаче козаче. Раньше надо в Кронштадт прийти!
Нахимов с досадой тычет рукою на устье. Оттуда ползет грозовая туча, и под ней вода стала свинцовой.
– При противном ветре нам не выйти.
– Да уж греби не греби, с фарватера отнесет на банку. – Завойко чешет затылок. – Ну не беда, роздых людям. На сутки, на два дня.
Отдых длится больше. Но какой отдых под проливным дождем? Все закоулки фрегата набиты мокрыми и зябко трясущимися матросами. И все три дня они щедро честят погоду и небожителей – в. самых сильных выражениях.
Лишь в ночь на четырнадцатое мая ветер уклоняется на три румба к югу. Нахимов приказывает завезти верпы гребными судами. Аврально трудится команда, и скоро на прибылой неспокойной воде буксирные канаты связывают камели с двумя ботами, шестью катерами и восемью барказами.
– Весла на воду!
Буксирные канаты пружинят и выскакивают из воды. Камели, с высоко сидящим в них фрегатом, медленно расплескивают перед собой волны.