Страница 35 из 111
Кто-то там будет наблюдать и обсуждать его действия?.. Да, впрочем, все равно! Вот не мало ли для остойчивости балласта? Две тысячи пятьсот пудов разных тяжестей. Если недостаточно – фрегат может перевернуться. А если много и нерасчетливо уложено – корпус переломится, даже не сойдя в воду.
– Но ведь я рассчитывал? И рассчитывал, имея опыт "Крейсера", "Азова" и "Наварина"!
– А все же ошибка могла вкрасться.
Споря с собою, он сдвигает фуражку на затылок, чтобы не мешал козырек, а рука тянется к записной книжке и вновь исписывает формулами листок за листком. Сидеть фрегат у форштевня должен не более одиннадцати с половиною фут, у ахтерштевня между пятнадцатью и шестнадцатью. А что получается, исчисляя вес вытесненной воды?
Ершов подбирается неслышными мягкими шагами, глядит на прыгающий карандаш, на строгий профиль склоненной головы и, заглянув через плечо, насмешничает:- Кажись, в пятый раз? Вы бы, Павел Степанович, конференции академиков дали расчет проверить. А то плюньте на цифирь и на зеленых листочках погадайте – выйдет не выйдет, удивит красою, плюхнется на дно.
– А вы нисколько не беспокоитесь?
– Я, батенька, осмьнадцатое судно построил на Охте. Да два десятка в Соломбале. Шесть линейных кораблей благословил в плавание. Зачем мне волнением сердце нагружать. Закрывайте книжечку и приглашайте меня на ваш катер. Сплывем вниз, жареных грибов в сметане поедим, чайку выпьем, а завтра пораньше вернемся дело доделывать.
– Что вы? – даже пугается Нахимов. – Мы с Завойко людей распишем – кому на "Палладу", кого клинья выбивать… Промер глубин еще хочу сделать. Тут топляк наносит…
Ершов тепло и укоризненно качает головою.
– Кипяток, крутой кипяток. Ну ладно, выкипайте, авось с гостями и начальством завтра будете спокойны.
– Это почему я? Это, кажется, обязанность начальства по верфи, адмиралтейцев, комитета кораблестроительного?
– Хм… а вдруг царь-батюшка пожалует? – дразнит Ершов.
Но на это Нахимов отвечает иронической улыбкой. Царь Николай любит торжества армейские…
– Не покинет Николай Павлович сейчас Царское. А Меншиков ленив прибыть к черту на кулички – в девять утра…
Солнце с рассветом не показалось. Небо в быстрых, напоенных тучах. Ветер верховой, ладожский, рвет пену с гребней. И шлюпку даже заливает, пока она пересекает реку.
– Хмурится сентябрь. Что бы нам вчера торжество устраивать! – жалеет добрый Завойко. Он уже расставил вдоль стапеля самых сильных матросов. Другие на палубе – у шпилей, чтобы разом отдать оба якоря.
– Тем лучше, тем лучше, меньше зрителей, меньше беспокойства, отрывисто цедит Павел Степанович и, не оглядываясь на помост, ставит ногу на трап. Сухопутные лестницы были точно на лесах при постройке дома. Веревочный шторм-трап, пляшущий под ногами, – это первый признак близкой морской жизни.
– Как, Павел Степанович, служба прежде будет? – шепотом осведомляется принаряженный, даже подбривший седеющие бачки Сатин и теребит дудку на груди.
– Какая еще служба?
– Известно, церковная. Молебствие.
– Святили при закладке, – уклончиво отвечает командир и крупным шагом идет на правый борт к чугунному клюзу. Сто семьдесят пудов в каждом якоре. Массивные битенги должны будут удерживать тросы, когда освобожденные якори рванут их вниз. Ну как что случится?
– Ты здесь следи. Тут… – он усмехается и про себя заканчивает; Молебном не поможешь.
Его волнение против обыкновения сегодня всем бросается в глаза.
– Ишь, и к (начальству не идет, прямо на борт явился, – шепчет Сатин товарищу.
Один Завойко сейчас беспечно прохаживается на палубе и развлекается лицезрением помоста. Глаз у него острый, и он отмечает для журнала чинов Адмиралтейства: генерал-интенданта флота, контр-адмирала Васильева; инспектора корпуса корабельных инженеров, генерал-лейтенанта Брюн Сен-Катерина; состоящего в исполнении обязанностей директора кораблестроительного департамента генерал-майора Быченского. Знает он и штатских гостей и дам, заполнивших крытый ярус помоста пестрым цветником.
Зажав под мышкой мегафон, Завойко называет лейтенантам и мичманам светских красавиц; а внизу могучими ударами выбирают клинья, снимают стопора. И Ершов докладывает полковнику Стоке, что к спуску фрегат готов.
Полковник ныиче официален и сосредоточен. В глазах начальства он по своему положению главный строитель "Паллады", а Ершов только исполнитель. И Стоке цедит:
– Для снятия последних стопоров я подам сигнал флагами и голосом. Надобно испросить разрешения начинать процедуру у его превосходительства.
– Понятно, господин полковник, – буднично и добродушно соглашается Ершов. Теперь и он может подниматься на фрегат. Матросы с ласковой усмешкой смотрят, как ловко балансирует большой, толстый человек.
– Вид бабий, а мужик работящий.
– И пузом всю краску вытрет.
– Гляди – ты шибче не подымешься.
На веку Стоке спуски кораблей были десятками, но, шагая к помосту и взяв под козырек при рапорте директору департамента, он волнуется не меньше Нахимова.
Быченский, коротконогий и полный, еще больше выпячивает живот. Он отвечает громко, чтобы дамы разобрались в его главной роли на торжестве. Но дискант толстяка не соответствует внушительности слов и вызывает улыбки.
– Господин полковник Стоке, приказываю приступить к спуску фрегата его величества государя императора "Паллада". Отдайте команду.
Стоке еще раз козыряет. Надо, чтобы бравую выправку и почтительные глаза увидели и Брюн Сен-Катерин, и Васильев 1-й, и прямой начальник, и каждый отнес его почтительность к своей особе.
– Сиг-наль-ный! – разнеслась протяжная на низком басовом тоне команда, предупреждая о начале торжественного действа. И сотни зрителей на помосте и в черте, огражденной канатами, замерли в ожидании. Судно возвышается над салазками громадиною дома в три этажа и протянулось поперек верфи к реке почти на средний невский квартал. Нерасчетливому глазу может показаться, что, устремившись в воду, оно станет поперек реки понтоном – преградою. Но в толпе больше сомневающихся, что этакая махина, когда выбьют клинья и снимут стопора, вообще-то не захочет двинуться по салазкам.
– Фрегат, говоришь? – спросил скептик в чуйке. – Видали мы на Охте таковые, а этот не похож. Длины, брат, несуразной. Побьются, пока доставят в Кронштадт, да и доставят ли.
– Так ведь не плотники псковские мудрили, чай ученые строители. Бона они – полковник Стоке, Амосов, Ершов.
Чуйки разговаривают возле господина, которому по платью место на помосте. Но он, видимо, находит свою позицию за шеренгою матросов с крепкими стрижеными затылками удобною для себя и не собирается уходить. Свою шляпу положил на неубранный пенек, и волосы его под ветром с реки, курчавые, похожие на нити из темной бронзы, свободно развеваются. Он стоит, опираясь левой рукой и спиною на массивную палку, а правая – с нервными тонкими пальцами – стынет на бакенбарде. Его лицо – смуглое, но без румянца, с синими, беспокойно светящимися глазами и крупными, очень красными губами привлекло внимание всезнающего чуйки. Охтенец толкнул локтем соседа и кивнул головой:
– Гляди, Пушкин. Он самый, стихотворец, сочинитель. Я на их квартиру дрова доставлял…
Александр Сергеевич привык к тому, что в самых разных слоях населения столицы находятся люди, узнающие его. Но обсуждение его особы охтенцами слуха Александра Сергеевича почти не задевает – хлопоты моряков и строителей вокруг остова будущего корабля захватили мысль целиком, напомнили ему безвозвратно ушедшие в прошлое страницы жизни на далеком теплом море. Один только лицейский приятель обрел на нем опору – Федор Матюшкин стал офицером флота. А ведь его самого тоже привлекало море с той поры, когда на бриге с Раевскими (с Марией!) они плыли от Кавказского побережья, от древней Тамани до Юрзуфа. Но позднее, в Одессе, в первой его ссылке, в трудных отношениях с Воронцовым оно обернулось против него, стало тоже стеною обширной тюрьмы. Да, попытка бежать морем в жизнь, такую полную и страстную, как у Байрона, не удалась. Где нынче друг албанец Морали, с которым они посещали иностранные суда в шумной одесской гавани? Нынче позади все мечтания и надежды выйти из круга, начертанного двумя императорами. И семья…