Страница 101 из 111
– Хорошо-с, напишите что-нибудь покороче, я подпишу. Покороче, прошу. Не терплю бесполезной писанины.
Адъютанты, скованные этим категорическим требованием, после долгих совещаний отвергли многие громкие начала и согласились на тексте, о котором можно сказать: поистине гора родила мышь.
Павел Степанович читал при свече после утомительного дня. Все тело ныло от тряской верховой езды. Лихорадило от простуды и, в чем он еще не признавался близким, мучила тошнота с легким головокружением.
– Вот хорошо, что немного написали, – сказал он и потянулся за гусиным пером. Склянка с чернилами была уже услужливо придвинута.
Однако он не подписал и, морщась, повторил текст приказа вслух: "По беспримерной милости монарха я высочайшим приказом 27 числа минувшего марта произведен в адмиралы. Благодарю господ адмиралов, капитанов, офицеров и экипажи за поздравление".
– А ведь не то, Платон, – сказал он со вздохом. Слишком очевидно было, что придется самому стать автором приказа.
– Не то? – переспросил Воеводский.
Но Павел Степанович уже составил первую фразу и предварил ею адъютантский текст: "Геройская защита Севастополя, в которой семья моряков принимает славное участие, была поводом к производству моему…"
Это еще не все, не все. Главное: ответить на чувства любви, объяснить их. Не царю, а им, боевым товарищам, он признателен за высокий чин…
Твердой рукой Павел Степанович нанизал внизу листка следующие строки: "Завидная участь иметь под своим начальством подчиненных, украшающих начальника своими доблестями, выпала на меня. Я надеюсь, что гг. адмиралы, офицеры, капитаны дозволят мне здесь выразить искренность моей признательности сознанием, что, геройски отстаивая драгоценный России Севастополь, они доставили мне милость незаслуженную.
Матросы! – размашисто выводит он с новой строки. – Мне ли говорить вам о ваших подвигах на защиту родного нам Севастополя и флота? Я с юных лет был постоянным свидетелем ваших трудов и готовности умереть по первому приказанию. Мы сдружились давно,- я горжусь вами с детства. Отстоим Севастополь и…"
И что же? Бодрости-то нет. Раз заговорил о прошлом, надо сказать и о будущем. Что же? Что державы заставят нас отказаться от флота на Черном море и, верно, на десятки лет. Недавно один лейтенант пришел, со слезами просил перевести в Балтику. Там-де строят канонерские паровые лодки, сражаются в море. Парень не был трусом. Он стосковался по воде. В нем моряк превысил прочие чувства. Тысячи подавляют тоску по морю в надежде на будущее… Так благородно – солгать, поселить в людях веру, хоть сам знает, что это не сбудется.
"И вы доставите мне случай носить флаг на грот-брам-стеньге с той же честью, с какой я носил его благодаря вам и под другими клотиками, приписывает Нахимов. – Убедите врагов, что на бастионах Севастополя мы не забыли морского дела, а только укрепили одушевление и дисциплину, всегда украшавшие черноморских моряков".
– Какой приказ! Слезы подступают. Так говорили древние герои! воскликнул Ухтомский.
– Не обворовывайте главнокомандующего, – печально бросил адмирал.
Но Острено и Воеводский поняли, что этот приказ звучит как завещание. Платон, с трудом овладев собой и подражая Павлу Степановичу, процедил:
– Главное, кратко-с.
– Ах, пострел, словил меня! Ну, хватит прохлаждаться, утром проверять установку мортир на Кора-Сельной.
И при новых встречах князь Горчаков уверяет Павла Степановича, что готовится перейти в наступление, но в Петербург пишет по-французски: "Обстановка безрадостная, и тяжело думать, что я стал козлом отпущения за положение, не мной созданное. Я надеюсь на данное Вами слово быть ко мне справедливым, если обстоятельства будут продолжать ухудшаться".
Главнокомандующий боится ударов в восточной части полуострова и со стороны Евпатории. Боится высадки десанта на перешеек, связывающий Крым с Россией. Боится движения главных сил союзников к Симферополю. И хотя у него нет сил для того, чтобы во всех опасных с его точки зрения пунктах создать оборону, и нет возможностей по внутренним сообщениям быстро перебрасывать войска, он продолжает расставлять полки жидкими заслонами у Перекопа, у Керчи, под Симферополем и Евпаторией.
Война должна быть войной на уничтожение живой силы неприятеля. Отбросив идею охранения территории, Горчаков может собрать стотысячную армию, уже обстрелянную, знающую врага и его оружие, желающую победить.
К тому же позиция, выдвинутая вперед и влево от Малахова кургана, при одновременном натиске от Черной речки, может служить превосходным плацдармом наступления с использованием войск, обороняющих город. Генеральное сражение – единственный путь для того, чтобы отбросить неприятеля от Севастополя.
Но убеждение Горчакова, что война проиграна, отвращает его от мысли о наступлении. Он больше всего думает о том, как с меньшими потерями увести войска из Севастополя. Отсюда дорогостоящая нерешительность в обороне города. Возведенные перед бастионами городской стороны контр-апроши при настойчивости обороны могут стать исходными позициями для продвижения на Рудольфову гору. Но их не поддерживают войсками. Французы легко овладевают ложементами перед батареей Шварца я пользуются ими для того, чтобы ближе подойти к основным укреплениям правого фланга обороны. Почти то же, но при более драматических обстоятельствах происходит затем на Корабельной.
С середины мая французы и англичане усиленно готовятся к штурму Камчатского люнета, Селенгинского и Волынского редутов. Их инженеры расширяют траншеи для свободных движений войск и строят боевые батареи на 60 орудий, в том числе на 18 мортир большого калибра.
Удаленность этих укреплений от главной оборонительной линии требует содержания на них значительного гарнизона. Число войск за Киленбалкой с апреля, по настоянию Нахимова, доведено до 10 батальонов, чтобы штурмующие колонны не могли при первом ударе затопить защитников редутов своим числом. Но, несмотря на явные приготовления неприятеля к активным действиям, генерал Жабокритский, начальствующий войсками Корабельной стороны, вдруг резко уменьшает прикрытие редутов. На позициях, которые ведут к "очкам Севастополя" – господствующему над всем городом и рейдом Малахову кургану, остается всего пять рот.
Назначение Жабокритского, показавшего свою бездарность и бездеятельность еще в Инкерманском сражении, никому не понятно. Почему убран талантливый генерал Хрулев? Почему доверяют Жабокритскому, если солдаты и офицеры называют его изменником?
Капитан 1-го ранга Юрковский, новый командир на Малаховом кургане, с возмущением читает диспозицию, подписанную Остен-Сакеном.
– Они там в штабе с ума посходили. Стоило Павлу Степановичу заболеть, так сразу глупости делают.
– Надо съездить в город, сказать адмиралу, – предлагает Федор Керн. Солдаты и матросы уже говорят, что редуты проданы.
– О, очень просто, что продали! Откуда у этого пана явилась забота об отдыхе солдатам! Устают от службы?! Скажите пожалуйста, какое внимание. А когда французов придется штыками выбивать и потеряем сотни людей – лучше будет? – кипятится Юрковский.
– Я съезжу под вечер, непременно съезжу, – решает Керн.
– Нет, не нужно его тревожить, – раздумывает, несколько остыв, Юрковский. – Уж если Павел Степанович не выезжает на линию – значит, здоровье его плохо. Я напишу рапорт Остен-Сакену.
Однако и после рапорта Юрковского диспозиция войск остается прежней. А англо-французы начинают страшное бомбардирование, и становится известно, что перед этим они расширили траншеи и дороги. Явно надо ожидать общего штурма укреплений Севастополя.
Жители Севастополя и масса защитников накануне сражения, конечно, не предполагали близости кровопролития. После знойного дня защитники города и гражданское население высыпают на улицы и бульвары. Благоухают белые акации. У памятника Казарскому и на Владимирской площади играют оркестры. В темном небе мирно покоятся над городом звезды и отражаются в заснувших водах севастопольских бухт.