Страница 120 из 131
Алексей Глебов внимательно слушал, и разные мысли роились в уме его. "Странная вещь эта война! Сколько непонятного и противоречивого в человеческой натуре!" Таков был общий вывод из его размышлений.
Простившись с приятелем, он поспешил к знакомому домику, где жила акушерка. Домик, судя по внешнему виду, был все еще цел и невредим.
Глебов был так взволнован предстоящим свиданием с Лелей, что забыл даже постучать в дверь ее комнаты и сразу отворил ее.
Леля сидела у столика, спиною к двери. Ее густые волосы были завязаны узлом вокруг гребня. Она сидела, оперши голову на руки и задумавшись. Услыша скрип двери, она обернулась.
- Ах, это вы? - сказала она. - Ради Бога, скажите, сегодня больше не будет бомбардировки?
Она встала, не подавая руки Глебову, и тотчас села, почти отвернувшись от него, но Глебов уже успел заметить неестественную для девушки полноту ее стана.
"Неужели она замужем?" - наивно подумал Глебов. Жизнь, полная тревог, лишила его всякой сообразительности в делах житейских.
У Глебова точно камень свалился с плеч; но в то же время внутренняя досада овладела им.
"Если бы я знал, что она замужем, я никогда бы не бежал сюда сломя голову", - мелькнуло у него в уме. "Что за пошлый эгоизм с моей стороны!" послышался ему, как бы в ответ на первую мысль, внутренний голос.
- Ручаться нельзя, Елена Викторовна. Отчего бы вам не переехать на Северную? Будь я на месте вашего мужа, я бы давно заставил вас переехать.
- Какого мужа? Откуда вы знаете, что я замужем? - сказала Леля и вдруг запнулась и вспыхнула. "Боже, что я наделала! Как он деликатен и как я глупа и бестактна!" - подумала она.
- Простите... Я сказал так, потому что мне сказали... - пробормотал Алексей Глебов, крайне смущенный этим ответом. - Но все равно, - прибавил он, - я сам как хороший ваш знакомый считаю себя вправе дать вам совет перестать рисковать вашей жизнью.
- Я не боюсь, - сказала Леля. - Вы слышали, - прибавила она, - что у меня недавно умер отец?
- Боже мой! Елена Викторовна! Я ничего не знал! Ради всегц святого, не примите мои слова за обыкновенную пошлую фразу, я от души говорю вам, что глубоко, глубоко сочувствую вашему горю!
- Благодарю вас, - сказала Леля, которую уже не в первый раз поразил искренний тон Глебова. - Я вижу, что вы действительно добрый человек, каким я вас считала.
Слезы блеснули на глазах ее.
- Елена Викторовна! - сказал Глебов, взволнованный ее скорбью. - Вы сочтете мои слова кощунством, и действительно с моей стороны кощунственно говорить с вами так, когда вы глубоко огорчены, но, поверьте, я говорю это от чистого сердца... Конечно, я не могу заменить вам ни отца, ни брата, но если вы хотите иметь друга, человека, способного ценить вас и сочувствовать вам, то вы найдете его во мне!
- Благодарю вас, - еще раз сказала Леля, протянув руку Глебову.
Он пожал эту исхудалую ручку своей сильной рукой, почерневшей от загара и от порохового дыма.
- А где брат ваш? - спросила Леля.
- Он вторично ранен и в госпитале.
- Ранен? Бедный мальчик. Неужели опасно? Я тоже не из одного любопытства спрашиваю, поверьте, Алексей Николаевич, мне очень жаль его.
- Рана серьезная, но опасности для жизни нет, и он поправляется. За ним ухаживает сестра милосердия, и мой братец уже успел в нее влюбиться, что немало способствует хорошему исходу его болезни.
Леля горько улыбнулась, вспомнив, как этот мальчик был влюблен в нее.
- Мой брат удивительно влюбчив, - сказал Глебов. - Я не понимаю таких натур: он влюбляется чуть не каждый год. По-моему, любить можно только раз в жизни.
- Да, вы правы, - сказала Леля. - Не знаю, любили ли вы когда-нибудь, но кто испытал это чувство, тот понимает справедливость ваших слов.
- Елена Викторовна! - умоляющим тоном сказал Глебов. - Вы были так великолепны, что приняли мою дружбу. Докажите же, что вы действительно мой друг. Я знаю отличную квартирку в Николаевских казармах у одного моего знакомого семейного офицера, он с удовольствием даст вам комнату, маленькую, но спокойную, даст вам бесплатно и за обед возьмет с вас очень дешево.
"За комнату я сам буду платить", - думал Глебов.
Леля сначала не соглашалась; ей было совестно пользоваться добротою Глебова и еще более совестно своего положения.
"Но ведь он не мог не заметить, - подумала Леля. - Теперь у меня такая ужасная талия, что слишком бросается в глаза... Иначе с какой стати он спросил бы меня о муже? Нет, он просто в высшей степени деликатный и благородный человек. Ведь он "его" товарищ по батарее, а в батарее, вероятно, все знают обо мне..."
Но самое главное, что побудило Лелю уступить просьбам Глебова, была мысль о ребенке.
- Я готова, но под одним условием: если Ирина Петровна, дама, у которой я живу, также переедет на Северную куда-нибудь поблизости. Я жду ее с минуты на минуту.
Леля не решилась сказать: "Мне скоро понадобится помощь акушерки, а на Северной, кажется, нет такой".
Сомнения разрешились приходом Ирины Петровны, которая, не зная о разговоре Лели с артиллерийским офицером, сама заявила, что переезжает сегодня на Северную у самой пристани, и предложила Леле ехать с нею.
Леля сообщила ей план, придуманный ее "старинным знакомым", как она назвала Глебова. Акушерка вполне одобрила этот план.
- Я буду близко от вас. Что ж, переехать бухту не штука, - сказала она. - Буду приходить к вам.
Простившись с Лелей, Алексей Глебов отправился на Малахов, чтобы лично посмотреть, как дорого обошелся союзникам штурм.
Было уже около семи часов вечера. Площадь перед Малаховым и поле за рогаткой были усеяны ядрами и осколками; под ноги попадалась масса булыжников, вывороченных из земли ядрами. Кое-где валялись французские фуражки, синие, красные и желтые. В одном месте на траве пестрели, как маков цвет, трупы англичан в красных мундирах; в другом лежали французы в синих сюртуках и пальто и в алых брюках. Один из переговорных пунктов, куда попал Глебов, был за рогаткой, саженях во ста от валу, между цепью наших и французских солдат. Наши, оставив ружья сзади, стояли без всего, французы имели в руках небольшие палки. Кучки солдат иногда сближались и разговаривали. Серо выглядели наши солдатики в своих шинелях рядом с щеголеватыми пестрыми французами; но наши держались серьезно, сдержанно, а французы вертелись, как куклы в модных магазинах. Наши приходили с носилками, а их носильщики - только с палками. Двое французов без церемонии вырвали носилки у наших солдат и стали класть своих раненых; наши солдатики не спорили из сострадания к раненым и озадаченные нахальством. Это произошло подле Глебова и так взорвало его, что он ругнул солдат, хотя вообще не любил ругаться.
- Отберите сейчас носилки!
Солдаты мигом отобрали. Французы побежали жаловаться своему офицеру. Тот подошел к Глебову и весьма вежливо попросил носилок. Глебов даже сконфузился и ответил, что не сомневается в деликатности французской нации, но в данном случае в поступке французских солдат видел противоположное. Затем, поговорив с нашими офицерами, надзиравшими за уборкою раненых, Глебов сказал, что французы могут взять эти носилки себе на память.
Вообще на этот раз французы были мрачны и молчаливы. Офицеров с их стороны было видно очень мало: им было стыдно показаться, так как нечем было хвастать. Траншей-майор постоянно кричал тому или другому солдату:
- Ме 5ОП5 раз с!е 1а Н, засгге пот (не та линия)! - Увидев одного из своих в -блузе, французский офицер покраснел как рак и закричал на него, чтобы тот пошел переодеться. Сам офицер был в новом сияющем мундире и отличной фуражке, но в потертых брюках и грязном галстуке.
С нашей стороны явилось много офицеров, и герой дня Хрулев проехал по линии в своей героической черкесской шапке; за ним следовал и его знаменитый ординарец боцман Цурик.
Убитых французов стали привозить в фурштатских телегах, запряженных тройкой, и складывать у Камчатки, по которой бродили французы. Зуавы принимали тела, клали на носилки и скрывались за изрытым ядрами холмом. Привезли седьмой полуфурок.