Страница 75 из 155
Но навстречу нежданным гостям вышел в сени кто-то вроде приказчика со свечкой в руках.
— Пожалуйте-с! — сказал он, освещая путь чрез переднюю в маленькую залку.
— Где тятенька? — спросил Дмитрицкий.
— А вот пожалуйте, пожалуйте в гостиную.
«Егор Лукич это или Антип Григорьич? или ни тот, ни другой? — подумал про себя Дмитрицкий, — что он меня не величает?»
— А где ж Егор Лукич?
— Они, сударь, на ярмарку поехали, а я покуда вместо их, — отвечал приказчик, ставя на стол свечку и кланяясь гостям.
— То-то, я вижу, не узнаешь меня.
— То есть, как не узнаю-с, с позволения доложить, батюшко?
— Да так, не узнал меня; ты у тятеньки, верно, недавно?
— Ах, господи! мне и невдогад! Простите, батюшко, Прохор Васильевич, не оставьте своими милостями… недавно, сударь, недавно…
— Как по имени и отчеству?
— Евсей Савельев, сударь… Прохор Васильевич… Ах, да вот и Василий Игнатьич.
— Тятенька! — вскричал Дмитрицкий, бросаясь на шею к вошедшему старику, которого седые волоса подстрижены были в кружок по-русски, лицо рыжевато-красное, глаза подслеповатые, сюртук до полу.
— Постой, постой, брат Прохор, постой! С тобой, брат, мы еще рассчитаемся!
— Тятенька! — повторил Дмитрицкий, сжав еще крепче в объятиях своих старика.
— Да убирайся, говорят! эка! задушил! Покорно прошу, извините, что шелопай-то мой побеспокоил вас, — сказал Василий Игнатьич, обращаясь к квартальному.
— Мне велено только отдать вам с рук па руки.
— Покорнейше благодарю; такой казус произошел, что стыдно сказать!.. Ты ступай, брат, в баню сейчас, благо затоплена; обмой грехи-те свои… а потом я тебя попарю… слышь?… — крикнул Василий Игнатьич сердито и не обращая глаз на мнимого сына.
— Пойдем, Евсей Савельич, — сказал Дмитрицкий.
— Пойдемте, пойдемте, батюшко.
— Да, пожалуйста, спроси чистое белье; да тут платье мое должно быть старое.
Покуда Василий Игнатьич побеседовал с квартальным, попотчевал его чаем и отпустил с благодарностью за доставление сына, Дмитрицкий возвратился из бани, разгоревшись, причесав волоса, как следует скромному купеческому сыну, и облеченный в английский сюртук из гардероба Прохора Васильевича.
— Тятенька!.. — вскричал он снова, бросившись на шею старику.
— Эк ты, брат, отделал себя! В два года лет десять положил на кости! Смотри-кось, то ли ты был? смотри-кось на портрет-то свой! а? Ну, рассказывай!
Дмитрицкий сел подле Василья Игнатьича, закрыл глаза рукою и молчал.
— Что молчишь-то? а? Экова балбеса уродил, а толку мало!.. Где девал деньги-то? а? говори!.. Машины-то привез? фабрику-то завел?… Эка отличная фабрика! Напрял ниток с узлами! ай да сынок!
— Тятенька, если б вы знали, какая беда, тово… случилась со мной!.. Такие мошенники… надули меня!
— Надули? не морочь, брат!
— Ей-ей, тятенька! хоть образ со стены сниму!.. Я заказал машины в Англии, половину денег вперед отдал…, сперва водили, водили с полгода: все еще не готовы, говорят; а тут вдруг пропал мастер… Я подал прошение, а мне говорят, что такого мастера в Лондоне нет… что мне делать, думаю: тятенька меня убьет…
— А сколько денег-то вперед дал?
— Пятьдесят тысяч.
— Фалелей, Фалелей! да ты, брат, пошлый дурак!
— Что ж делать, тятенька, там такое заведенье.
— Пьфу! пятьдесят тысяч!.. Ну, сто-то где?
— Что пятьдесят тысяч, уж пропадай бы они; да вы извольте послушать…
— Ну!.. Эк ты, брат, и голос-то прогулял, и рожа-то, как посмотришь, словно чужая!
— Что ж делать!.. Несчастие за несчастием; поневоле не будешь походить на себя, тятенька!.. Вы извольте послушать… С мастером-то сделал я условие, а не просто заказал ему, да и на деньги, нет, тятенька, все по форме; да кто ж знает, что там и в судах-то мошенничают заодно… Условие было писано по-английски, а я по-английски не знаю. Как подал я прошенье, а ко мне вдруг полиция… — «Это ваша подпись?…» — «Моя…» — «Так заплатите долг господину Джону Пипу». — «Какой долг?» — «Вот по этому заемному письму в пятьдесят тысяч». — «Как, заемное письмо? Это условие по заказу машины с мастером Джоном Пипом: пятьдесят тысяч следует уплатить по получении и отправлении машин в Москву; а он не только не сделал машины, да еще и скрылся сам». — «То, может быть, другое условие, — сказал полицейской, — а это заемное письмо на имя Джона Пипа; извольте платить или идти за мною». Я так и обмер!.. Вот, тятенька, как обманывают-то там, не по-нашему…
— Ай да! Ну, как же ты отделался?
— Я боялся писать к вам, тятенька, правду, и просил только о присылке денег…
— Телячья голова!.. Да лжешь, брат, ты?
— Ей-ей, тятенька, что мне вам лгать: я просто упал бы в ноги да попросил бы прощенья. Я вез к вам это мошенническое заемное письмо; да ведь вы знаете, что со мной случилось на дороге и как меня посадили в тюрьму.
— Нет, не знаю, рассказывай! Остальные-то прогулял?
— Как это можно, тятенька; я слишком в два года прожил на себя только триста рубликов! вот что!
— Ой! лжешь! этого и на чай недостанет: что ж, небойсь, там и чай-то дешевле, а?
— Чай? да там чай-то пить нельзя; там вместо чаю-то черт знает что продают!
— Ой ли? что ты говоришь?
— Ей-ей! да это ужас и подумать. Вместо чаю там ерофеич продают… Пьфу! какая гадость, я в рот взять не мог!
— Неужели? ах, собаки! Что ж, цельная копорка, что ли?
— Э! да я бы и копорскому чаю так обрадовался, что я вам скажу!
— Неужели? Что ж, уж будто так-таки и ни листочка китайского?
— Ни листочка! говорю вам, что просто набор разных трав: доннику, васильков, бузины, листу черной смородины… ну, разных, черт знает, каких!
— Да что ж полиция-то смотрит?
— Полиция? Полиция-то там в торговые дела не мешается, что хочешь продавай, надувай как душе угодно.
— Что ты говоришь?
— Ей-ей!
— Скажи пожалуйста!.. Нет, вот у нас, так, брат, не то.
— Да что ж, тятенька, чаем-то и торговать, если не поразбавить его копоркой. Важная вещь: осьмушку прибавить на фунт. Оно же и пользительно; потому что, уж если правду говорить, так китайский-то чай целиком вреден; вот недавно один ученый написал книгу, что китайский чай сам по себе все равно что опиум, а опиум-то — медленный яд.
— Неужели?
— Ей-ей!
— А вправду, ведь от цельного китайского страшная бессонница, я сам это по себе знаю, я как-то всегда не любил цельный китайский: с копоркой-то как будто помягче.
— Да вот что я вам скажу: отчего, вы думаете, у господ-то по ночам пиры, балы да банкеты? Оттого, что у всех у них бессонница от настоящего китайского чаю.
— А что ты думаешь, в самом деле: ведь цельный-то только и идет что к господам.
— Да как же: пей-ко они хоть пополам с копорским, походили бы на людей; а то что: тени, в голове только дурь; а отчего? от китайского чаю.
— Ей-ей так! — сказал Василий Игнатьич.
— Да как же, — продолжал Дмитрицкий, — припомните-ко, тятенька: цельный, китайской укладки, чай пили только самые большие господа, князья да вельможи; у них только по ночам и пиры были; а теперь как стал всякой шушера распивать настоящий китайский чай, так и не спится ему, завели картеж по ночам, да попойку, да музыку, пляски, — все с ума сходят от бессонницы. А что будет, как все скажут: подавай, брат, мне настоящего, с подмесью-то я не хочу! а?
— Ох, да ты, брат, штука стал, Прохор! говоришь как пишешь! любо слушать! Жаль полутораста тысяч; да я, брат, и рад, что не завел ты фабрику; ты слушай меня: торгуй чаем: ей-ей, прибыльнее фабрики.
— Слушаю, тятенька, во всем вас слушаю, — отвечал Дмитрицкий, — уж как я буду торговать чаем, так извини: у меня китайский пойдет только на подкраску.
— Нет, брат Прохор, этого нельзя: теперь, брат, за этим смотрят, понимаешь?
— Смотрят? да мы с смотрителями как-нибудь уживемся.
— Нет, брат Прохор, прошли золотые времена!
— Зато теперь, тятенька, мишурные времена; бывало, озолотят человека, а теперь обмишурят — вот и все.