Страница 123 из 155
— Да уж я тебе говорю… Вот те Христос!.. — раздалось в толпе баб у дверей.
— Что, что такое? Лукерья, что такое? — крикнула Машенькина мать.
— Да вот, сударыня, Фетинья говорит, что слышала, будто лекарь-то сказал, что я, говорит, женюсь на Марье Ивановне.
— Что-о?…
— Ей-ей так, сударыня, — отвечала Фетинья, — так-таки и сказал! Что ж мне лгать-то, уши-то у меня не чужие.
— Женится?
— Ох ты, вострое ухо! — проговорила няня, — все-то ты слышишь!
— Да с чего ж это ему вдруг сказать так!
— Ни с того ни с сего вдруг: женюсь! Скажи пожалуйста!
— Да уж я и не знаю, как это вы не изволили слышать.
— Ох, право, и мне что-то теперь сдается, сударыня, что он это сказал; а уж к чему, бог его ведает, — проговорила, вздыхая, прачка Настасья.
— Сказал, сказал, — прибавила баба с соседнего двора, — да я все думала, не обслышалась ли я? С чего ж это, думаю, вдруг говорить-то ему!
— Иван Абрамович, слышишь, что бабы говорят?…
— Что, душа?
— Говорят, будто лекарь-то сказал, что он женится на Маше. — Экой вздор!
— Нет, не вздор, сударь; я истинную правду говорю… мне что выдумывать… что мне клепать-то на человека!.. Извольте, я хоть у него самого спрошу при вас…
— Ах ты, дура, пошла вон!..
Иван Абрамович разгневался, но дело не решилось. Приход Ивана Даниловича заставил всех замолчать.
— Вот, — сказал он запыхавшись, — я принес из полковой аптеки лекарство: пожалуйте рюмочку.
— Ах, как мы вам благодарны! — вскричала мать, побежав сама за рюмкой.
— Водицы пожалуйте да ложечку.
— Сейчас, сейчас!
Когда Ивану Даниловичу подали все, — «по пятнадцати капель через два часа», — сказал он, отсчитал дрожащей рукой из пузырька капли и подошел к больной.
Она лежала, закрыв глаза, румянец так и играл на щеках.
— Уснула, — сказала няня шепотом, — не трогать бы ее.
— Мы подождем, — отвечал тихо Иван Данилович. Рюмка тряслась у него в руках.
— У нее сильный жар, — прошептала мать ему на ухо.
Он кивнул головой и приложил руку к пульсу.
Горячая его рука как будто обожгла Марью Ивановну: она вздрогнула, взглянула, закрыла снова глаза и еще больше разгорелась.
— Машенька, прими, душенька, лекарство. Машенька вздохнула и закрыла лицо рукой.
— Выпейте, сударыня, — сказал Иван Данилович, поднося к ее губам рюмку.
Она приподняла немного голову.
— Господи, благослови! — проговорила мать. Принимая лекарство, Машенька взглянула мельком на
Ивана Даниловича, Иван Данилович вздрогнул и чуть-чуть не выронил из рук рюмки: так этот взор, напитанный электричеством, встряхнул его, несмотря на то, что стекло не проводник живой силы. Машенька опустила головку и, казалось, снова забылась.
— Пожалуйста, чтоб никто не беспокоил ее, — сказал Иван Данилович.
— Ступайте, ступайте отсюда, — сказала мать Машеньки шепотом, махнув рукою на баб. — Скажите, батюшка Иван Данилович, — продолжала она, выходя в другую комнату, — что ж это за болезнь такая у Маши?
— Расстройство нервическое, — отвечал Иван Данилович.
— Что ж это за расстройство такое, Иван Данилович? Желудок, что ли, расстроен?
— Нет, нервы, вообще.
— Нервы… Иван Абрамович, поди-ко сюда… я уж понимаю: это, стало быть, вся внутренность? Ах ты, господи! да отчего же это?
— Может быть, какой-нибудь испуг, — сказал Иван Данилович.
— Испуг? да какой же? Она, кажется, ничего не испугалась; да и чего же ей пугаться-то…
— Ах, матушка Анна Федоровна, а намедни-то, как вот они изволили проходить по улице, — отозвалась няня, которая не утерпела, чтоб не прислушаться, что говорит доктор барыне насчет ее нещечка Машеньки.
— Ах, да, в самом деле, именно, вдруг что-то ей тогда померещилось, что ли…
— С самого того вот времени, как вы, батюшка, проходили мимо нашего дому-то, — продолжала няня, — она так и обомлела.
«Я проходил? — подумал Иван Данилович в недоумении, — когда же это я проходил?… и не заметил…»
И он глубоко вздохнул от сладостного ощущения.
— Так обомлела, — продолжала няня, — что я на руках ее донесла до постельки!.. говорю: родное ты мое дитятко, что с тобою?…
— Ну, ну, ну, ступай уж, — крикнула Анна Федоровна, — сама я сумею рассказать как следует… Ты поди сядь подле Маши, да не отходи и прибеги сказать, как очнется.
Няня неохотно повиновалась приказанию барыни: ей хотелось послушать, что скажет доктор.
Она присела подле постели Машеньки и начала что-то бормотать про себя.
Машенька глубоко вздохнула и открыла глаза.
— Ах, сударыня, а мы думали, что ты соснула.
— Няня, — проговорила Машенька, — какой это офицер здесь был?
— Это, сударыня, вишь, доктор.
— Доктор? какой же это доктор, это офицер со шпагой.
— При шпаге, при шпаге; у полковых-то, верно, такой обычай: кому-нибудь из них надо править и докторскую должность…
— Ах, как страшно, нянюшка! Он меня шпагой-то не убьет?
— Христос с тобой! вот еще придумала. Ты посмотрела бы, что за добрейший человек, да какой ласковый, тихой; я не знаю, для чего он и шпагу-то носит? разве что вот против французов, чтоб не напали… Ах, да, ведь барыня велела мне доложить, как ты проснешься, сударыня; доктор-то хочет посмотреть на тебя,
— Ах, нет, нет, няня! не говори!.. — вскрикнула Машенька обычным своим звонким голоском.
— Боже мой, что с ней! — вскрикнула Анна Федоровна и побежала к дочери.
Иван Данилович бросился вслед за ней, вообразив, что с больной сделался припадок. Но когда он вошел в двери, Машенька лежала уже спокойно, закрыв глазки.
— И не думала кричать, сударыня, — шептала няня на вопрос Анны Федоровны, отчего вскрикнула Машенька, — и не думала.
— Ох, врешь!
— Ей-ей! она спросила только про доктора.
Анна Федоровна присела подле постели и знаком просила садиться и Ивана Даниловича.
Он сел против нее; ему хотелось бы, не сводя глаз, смотреть на больную, наблюдать, как она вдыхает обыкновенный душный воздух комнаты, а выдыхает из себя как будто благовония счастливой Аравии; но странно, что-то мешает ему взглянуть на нее.
Иван Данилович не мог отдать себе отчета, что мешает ему смотреть на больную; но, наконец, понял.
«Зачем она тут сидит, мешает только мне!» — подумал он.
Иван Данилович уселся и сидит, молчит, забыл о своей обязанности посетить полковницу и двух больных офицеров, забыл о квартире, о денщике, о всем забыл, у него в голове одно: «Хоть бы на одну минуту вышла она!..»
Анна Федоровна совсем другое думает: «Какой попечительный человек!»
Но ей ужасно как хотелось поговорить с Иваном Даниловичем, как с новым человеком, о разных разностях, а как с доктором о некоторых своих недугах.
— Она, кажется, уснула, — прошептала она, — не оставить ли ее? Пойдемте в залу.
— Ах, нет, — отвечал Иван Данилович тихо, — я посижу тут; вы извольте идти, может быть вам нужно по хозяйству…
— Нисколько, — сказала Анна Федоровна — я уж всем с утра распорядилась.
Иван Данилович глубоко вздохнул.
— Приготовить бы свеженькой водицы, — сказал он.
— Есть; вот только сейчас принесли. Иван Данилович еще тяжелее вздохнул.
— Да, позвольте, — сказал он, — это какая вода? сырая?
— Как сырая?
— То есть не отварная?
— Нет.
— Так, пожалуйста, прикажите отварной принести из самовара.
— Сейчас, сейчас велю вскипятить.
Анна Федоровна вышла приказывать, а Иван Данилович с трепетным сердцем устремил было пытательный взор на больную, но Машенька вдруг взглянула.
Иван Данилович вздрогнул, смутился, схватил сткляночку с лекарством, начал отсчитывать в пустую рюмку капли; но нет возможности: одна, две, три… и вдруг как плюхнет.
«Ах, господи! кажется, тут будет десять!» — думает он; впился глазами в горлышко пузырька, чтоб отсчитать еще пять капель. Но перед глазами как будто залетали мухи, руки дрожат, капли как будто исчезли из пузырька, перелились в него самого и каплют с лица. «Господи! — думает он, — зачем я прописал капли!..»