Страница 25 из 35
Страшная тень метнулась по стене, и все единой массой отпрянули в противоположный угол. Смыкая круги, под потолком летала большая серебряная птица. В красноватом свете хижины ее крылья отливали алым лаком перьев макао.
Зверь опускался все ниже, и гудение становилось похожим на стрекот кузнечиков. Люди в углу сбились в плотную массу. Кто-то не удержался на ногах и сел на пол, потянув за собой остальных. На середине остались стоять только пришелец и Адаманта-Анта. Зверь кружился над ее головой. Расширенные от ужаса глаза ее темнели, как две бездны. На виске трепыхалась жилка. И медленно сползала по щеке тяжелая капля пота, темно-красная от света и чадящих свечей.
Молодой караиба нагнул голову и прыгнул. Он схватил серебряного зверя за крыло и рванул его вниз. Стон удивления потонул в пронзительном женском визге. Все бросились прочь из хижины, сотрясая жерди ее стен и крыши.
Первым опомнился старый жрец. Он схватил свою дощечку и метнул на нее целую горсть зерен. Руки его дрожали, и он даже не поинтересовался исходом гадания. Он крикнул, чтобы чужеземец не выпускал из рук серебряную птицу. Потом он что-то быстро наказал дочери. Пришелец понял только, что ей приказано проводить его к одному из секретных ходов. Он должен был вынести зверя за пределы стеклянной страны. После этого он мог идти куда угодно. Возврата назад для него не было. «Пусть он уйдет, не выпуская Это из рук, и ты не касайся руки его, — сказал дочери жрец. — С этой минуты никто никогда не должен касаться его руки. Пусть он не возвращается».
Жрец подумал, что по закону в тот момент, когда чужеземец минует стеклянную границу, его следует убить. Но в хижине не было никого, кто мог бы прокрасться за чужеземцем до секретного хода и пустить в него стрелу. Все в ужасе бежали. А медлить было нельзя.
«Но он все равно обречен, да и не найти ему дороги назад», — подумал жрец, и эта мысль успокоила его. Повелительным жестом он велел немедленно выполнять приказание. Адаманта-Анта наклонила голову и выскользнула из хижины. Пришелец пошел за ней. Серебряный зверь в его руках был неподвижен и только урчал, как надутый бычий пузырь.
Когда они достигли секретного хода, была глубокая ночь. Кроны деревьев скрыли огни деревни. Только звезды светили бесстрастно и ярко, как тысячи лет назад. И язык их был прост и понятен без слов. И зов их был вечен и нов, как будто в эту ночь они загорелись впервые. Он позвал ее с собой, и она пошла с ним, ни разу не оглянувшись назад. Они спустились в заросшее колючим кустарником ущелье. Она пошла впереди, указывая ему путь. Он шел, стараясь не отстать от смутно белевшей в ночи накидки, сделанной из меха вампира. Они вошли в пещеру. Она, пренебрегая запретом, положила ему на плечо руку, и долго шли они в темноте, пока их глаз не коснулось дыхание ветра и звезд. Он разжал руку, и серебряный зверь канул в ночь. Когда в воздухе замер урчащий рокочущий звук, они пошли на юг, куда указывали звезды. От старого жреца Адаманта-Анта знала о тайных путях, которые ведут из стеклянной страны в Большой мир.
Долго шли они по безводным чападос, обходя тростники и кишащие змеями болота. Не глядя вниз, по одинокому бревну перебирались через горные потоки. Ночевали в пещерах и на деревьях. Собирали плоды и коренья и подкрепляли силы листьями гуарани. Им пришлось бежать по опасным звериным тропам от преследования морсего. Они слышали треск и шум погони, задыхаясь от ударов собственных сердец. Как-то его укусила змея, но она высосала из раны яд и приложила к ней целебные листья. И нога его не опухла. Когда на них напала пума, он отбился от нее суковатой палкой, заслонив собой прижавшуюся к дереву женщину.
Наконец по крику жакубим, которая селится возле людей, они узнали о близости человеческого жилья. Это была небольшая каучуковая фактория, затерянная в великом лесу. Несколько домиков, в которых жили серингейро, бар с бильярдом, склад готовой продукции, сарай с инвентарем — вот и все.
Серингейро жили в постоянном страхе и даже ночью не расставались с винчестерами. Много лет назад какие-то серингейро напали на деревушку племени кубен-кран-кегн и, убив нескольких индейцев, продали остальных в рабство. С тех пор племя мстило сборщикам каучука и постоянно совершало набеги на факторию.
Вот почему, когда какие-то черные от голода и лихорадки люди вышли из леса, серингейро чуть было не подстрелили их. Но, очевидно, судьба до времени берегла сына белого вождя и дочь жреца, ведя их к какой-то одной ей ведомой цели.
В баре шла очередная попойка. Серингейро пили попеременно качасу, виски, баккарди и пульке, приготовленную из сока агавы. Играли в кости. Ссорились. Рвали сукно на бильярдном столе. Стреляли в потолок.
Только на минуту оставил молодой белый на крыльце свою подругу, чтобы выпить стаканчик доброго мак-кинли, но и минуты достаточно для богов, которые никогда не спускают с человека глаз.
Когда он вышел из бара, Адаманта-Анта лежала на земле. Грудь ее была окровавлена, и алые капли темнели на жухлой траве и белой древесной стружке!
Он сразу же подумал, что это дело рук какого-нибудь грязного серингейро, одичавшего от пьянства и беспросветной кабалы. Но, склонившись над ней, он увидел в рассеченной груди перья серебряной птицы…
Он взял ее на руки и медленно пошел к лесу. Притихшие и напуганные серингейро видели, как он исчез в сельве.
Черная анаконда.
…Рассказ индейца потряс меня неожиданной силой ассоциаций и причудливых аналогий. Он породил в моей голове бледные ростки неясных догадок, перебросив шаткие мосты от прошлой дал„кой жизни к этой ночи у пахнущего смолой араукарий костра. Логический круг моей жизни если и не замкнулся, то наметился и высветился, как радуга в тучах и молния под черным пологом сельвы. Отныне я до конца дней моих буду бежать по этому кругу, подгоняемый бичом совести и жаждой поймать неизведанное.
Я записал рассказ индейца уже потом, по памяти. Сначала я старался сохранить особенности языка рассказчика и его манеру, потом увлекся, и ткань повествования приобрела окраску, свойственную моему воображению и моему пониманию вещей. Очевидно, и линия серебряного зверя оказалась чуть-чуть усиленной и несколько более определенной, чем в неуловимом, как цвет чешуи арапаймы, рассказе индейца. Но я ничего не хочу менять. Пусть все остается, как есть. Теперь я понимаю, чем больше ушей и уст проходит быль, тем сильнее напоминает она сказку.
Я слушал рассказ индейца, следил за тем, как он курит и улыбается. Щемящая тоска сдавила мне сердце. Рядом со мной сидел потомок великого народа, осколок великой и загадочной цивилизации. С каждым днем мы все дальше отходим и от этого народа и от его древней культуры. Мы упускаем их. Они ускользают от нас, меркнут, тают, просачиваются сквозь наши сны. С каждым человеком умирает мир. С каждым индейцем уходит нераскрытая тайна. Молчание моря!
С каждым индейцем исчезает эхо далекого мира. А кто скажет, что исчезает, когда погибает целое племя? Уходит целый народ, погружается в волны забвения, как обреченная и молчаливая Атлантида.
Остановитесь! Но поезд всегда впереди. Его не догнать. Он летит без мостов, не по правилам, косо. И нельзя даже лечь под его колеса. Он уходит в черный тоннель.
Кровью индейцев красная Риу-Мансу…
Приближался сезон дождей. Вода в Манисауа-Миссу стояла высоко. Срываясь белыми струями со скользких камней, река обретала величавое спокойствие в туманной Шингу. Стремительные, лохматые нити переплетались и теряли индивидуальность в бесконечном потоке ткани, медленно льющейся с циклопического ткацкого станка. Конечно, здесь нечего было ждать завала…
В поэтической легенде индейца о Стеклянной стране меня заинтересовали два момента, которые могли быть отражением действительных событий и явлений. Я хотел докопаться до источника странных звуков, которые якобы слышны в этих местах. О таких звуках писал и Фосетт, да и я не раз слышал о них от индейцев. Теперь ко всему прибавился еще и миф.
Особенно важным показалось мне сообщение об изменении течения Манисауа-Миссу после образования в каменистых порогах естественной запруды. Такое придумать нельзя. Это следствие опыта, многолетних наблюдений.