Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943—1945.

— У вас основная результативная боевая работа связана с 1942 годом?

— Да. Основная интенсивность боевых действий на Севере была в 1941—1942 годах. Тогда немцы рвались к Мурманску. А потом были уже эпизодические бои. Но все равно потери шли... Бочков погиб. Иван был хоро­шим парнем. Он до войны был в 147-м полку, считался плохим летчиком. Отличником он не был, но и хулига­ном не слыл. Говорили, что был он какой-то забитый. У него была симпатичная жена, но блядь, извини за вы­ражение. Со всеми гуляла... А когда война началась, все семьи были эвакуированы. Оставшись без жены, Иван стал летать хорошо, выпрямился: такой красивый парень, все девки вокруг него крутились. Но он скром­ный был в этом плане и хорошо воевал, получил звание Герой Советского Союза. И вот погиб... Как, я не знаю.

Кроме того, в конце 1942 года меня второй раз под­били, и пришлось мне садиться на лес. В итоге сломал позвоночник. Хорошо еще, что приземлился недалеко от аэродрома и меня тут же начали искать. Если бы не нашли, я, наверное, там бы и замерз, поскольку из-за травмы позвоночника сам вылезти из кабины я не мог. Сейчас на кагэбистов бочку катят, а у нас был предста­витель Смерша, бывший инженер из Ленинграда, хоро­ший мужик, старше меня. Я с ним дружил до самой его смерти. Так вот он возглавил группу поиска, которая меня вытащила.

Пока меня не было, командир полка Новожилов 12 марта 1943 года угробил почти всю мою эскадри­лью. Немножко вернусь назад в своем рассказе. В са­мом начале войны полком командовал Николай Ивано­вич Шмельков, но он у нас пробыл недолго, и команди­ром стал Георгий Александрович Рейфшнейдер.

Командир полка Георгий Рейфшнейдер у самолета Р-39 «Аэрокобра»

Он сам летал не часто, но умел организовать бое­вую работу. Он первый стал проводить разборы каждо­го боевого вылета, вырабатывать вместе с летчиками тактику действий. Он не указания давал, а позволял летчикам принимать решения. Поэтому при нем полк здорово поднялся. В середине 1942 года Рейфшнейде-ра, сменившего фамилию на Калугин, забрали коман­диром дивизии штурмовиков. Ходил тогда такой анек­дот. Один говорит: «У нас командир дивизии Калугин, такой толковый». Второй: «До чего ваш Калугин похож на нашего Рейфшнейдера». Мы просили поставить ко­мандиром полка Кутахова, но назначили Новожилова. Это был «колхозник», уже в то время практически пожи­лой дед. Он страшно боялся начальства, и если что ска­жут сверху, так спешил выполнять, не думая. В тот день ему позвонили на командный пункт, приказали поднять эскадрилью. Он дал ракету в воздух, не глядя, что кру­гом немцы ходят. На взлете сбили четверых. Вот гово­рят, что немцы были рыцарями. У меня ведомым был Ивченко, такой высокий, симпатичный парень, я из 20-го полка его забрал. Так он сел вынужденно на озеро. Как сядешь — надо за самолет прятаться, а он от самолета побежал. И фашисты расстреляли его на земле. Вот ка­кое рыцарство!

После того как меня сбили, я долго не летал, по гос­питалям валялся. Тогда медкомиссий особых не бы­ло — если сам не заявишь, что летать не можешь, так и будешь летать. Я, подлечившись, приехал в полк и на­чал потихонечку летать. Поначалу тяжело было. Я на боевые вылеты не летал, два раза ездил в Красноярск перегонять «кобры». А потом начал летать, снова вое­вать, и все было нормально. Через некоторое время меня назначили инспектором по технике пилотирова­ния дивизии, а затем командиром 152-го полка.

—  Звездочки когда начали рисовать?

—  Не помню. Вначале никто не рисовал. У нас всег­да летчиков было больше, чем самолетов. Редко когда самолет был закреплен за кем-то. Сегодня ты на одном летишь, завтра на другом.

—   Когда перешли на четырехсамолетное звено?

—  Где-то в середине 1942 года стали летать пара­ми. Даже по одному летали — самолетов не хватало. Помню, подняли меня на прикрытие войск, лечу один, больше никого нет. А Туркин, командующий авиацией, наслышался про Покрышкина и его этажерку и с ко­мандного пункта кричит: «Ходите в два эшелона. Один вверху, второй внизу». Я отвечаю: «Да, да. Я сейчас крен сделаю, одно крыло будет вверху, а другое внизу! Вот и будет два эшелона!» Начальства во время войны не стеснялись.

—  Максимальное количество вылетов в день?

—   По-разному было. Летом 5—6 вылетов, день большой. Зимой солнца нет, только 2—3 часа сумерек. Выполняли один-два вылета.

—  Что вы можете сказать о немецких летчиках?

—  Это были очень хорошие, подготовленные летчи­ки. Да и техника у них была на уровне. Хотя, наверное, раз мы их сбивали, значит, и у них были недостатки. Одно замечу: воевали они не так, как мы. Мы могли, ес­ли нам поставлено задание, вшестером ввязаться в бой против тридцати их самолетов. А немцы при таком рас­кладе ни за что не вступили бы в бой. Я не знаю, как на других театрах, но у нас стабильно: если их меньшин­ство, они поворачиваются и уходят. Точно так же, если ты сверху, а у него высота меньше. Но воевать они уме­ли. К сожалению, о немцах, против которых мы воева­ли, у нас сведений практически не было и с их сбитыми летчиками нам общаться не давали.

—  Случаи трусости у вас в эскадрилье, в полку были?

—  Наш Петр Авксентьевич Хижняк [Хижняк Петр Авксентьевич, старший лейтенант. Воевал в со­ставе 19-го гиап (145-го иап). Всего за время участия в боевых дейст­виях в воздушных боях сбил 1 самолет лично и 2 в группе. Погиб в воз­душном бою 20 августа 1943 г.] был трусоват. Такой пример. Когда мы переучились на «кобры» в Аф-риканде, он полетел на Алакуртти. И вот он летит на большой высоте. Никого нет, радио на «кобре» хоро­шее. Он говорит: «Мессера», выходите, Петр Аксентьевич над вами!» А Кутахов в это время стоял с микро­фоном на старте и возьми да скажи: «Сзади 109-е!» Петр Авксентьевич затих. А минут через 20 на малой высоте пришла его «кобра». Его потом решили убрать из полка.

— Что вы можете сказать о Кутахове?

— Он как летчик был отличный, но характер у него был жесткий. Помню, 837-й полк на «харрикейнах» при­слали («харрикейны» — поганые самолеты. Просто га­дость). Мы их называли зверинец, поскольку у них са­молеты были разрисованы тиграми, львами, медведя­ми. Они сели в Мурмашах, а мы были в Шонгуе. Кутахов считался опытным, и командующий приказал ему вылететь в Мурмаши и рассказать летному соста­ву вновь прибывшего полка о театре военных дейст­вий. Кутахов полетел. Там собрали летчиков. Говорят: «Вот, местный командир эскадрильи Кутахов вам рас­скажет, как тут идут бои». Некоторые зашикали: «Поду­маешь, что, мы сами не знаем?» Кутахов услышал это: «Ах, так?! Да пошли вы к едрене матери!» Поворачива­ется, за шлемофон, сел и улетел обратно. Через два дня от их полка ничего не осталось. Расколошматили их в пух и прах. Ребят, оставшихся из того полка, отдали нам уже без самолетов. Один Кутаков был у нас в эс­кадрилье. Он сам москвич, интеллигентный. У нас лет­чики все грубоватые, матом могут послать. Он вначале даже краснел. Потом обтерся, летал нормально, жив остался.

Ну, а Кутахов — он мог послать и даже в морду дать, если что. Но, когда воевали, он был, безусловно, боец настоящий, и умел руководить полком. А это умеют не­многие. У нас с ним были нормальные отношения, но нельзя сказать, что он мне давал какие-то поблажки. После войны, когда он стал заместителем, а затем и главкомом, у него стали проявляться крайне неприят­ные черты — обостренное самолюбие, любовь к подха­лимам. Но главком он был хороший.

—   Что для вас война?

—  Это была тяжелая обязанность. Конечно, я был рад, когда она закончилась. Тем более что никакого удо­вольствия от ведения боя я не испытывал. Когда я сби­вал, было приятно, но я бы не сказал, что мне хотелось часто это повторять. А вот летчиком оставаться хотелось.