Страница 155 из 156
Я знаю, знаю, что не я стал причиной этих чар. Напротив, я нагло ворвался в этот сонный мир, прорубил, пропилил себе проход туда. Я понимал, что я — браконьер. Я так и не научился быть кем-то еще. Я всегда браконьерствовал. Даже мой лес, мое царство — ибо я привык считать этот лес своим — никогда моим не был, никогда мне не принадлежал. Он принадлежал тому королю, что спал сейчас в этом замке посреди леса. Но ведь все разговоры об этом короле давным-давно утихли. И мелкие бароны без конца дрались друг с другом, пытаясь поделить этот лес; дровосеки безнаказанно валили там деревья, крестьянские ребятишки ставили силки на кроликов, а странствующие принцы, проезжая лесной дорогой, время от времени охотились на благородных оленей, понятия не имея, что нарушают границы чьей-то собственности.
Я-то отлично понимал, что вторгся в чужие владения, но все же особой беды в том не видел. Я, правда, позволил себе угоститься на славу. Еще бы! Пирог с олениной, который главный повар как раз вытаскивал из духовки, издавал столь восхитительные ароматы, что вынести это моей голодной плоти оказалось не под силу. Я пристроил главного повара в более удобную для него позу прямо на выложенном плиткой полу кухни и даже подложил ему под голову вместо подушки сложенный поварской колпак, а сам набросился на огромный пирог, ломая его руками и тут же запихивая в рот. Пирог еще не успел остыть и был на редкость сочным и вкусным. Я наелся досыта. Но когда я в следующий раз проходил через кухню, пирог снова оказался целым, даже уголок не отломан. Чары продолжали действовать. Неужели же я, как бывает во сне, не мог ничего изменить в этой реальности сновиденья? Я ел, сколько душе угодно, и все же кастрюля с супом снова оказывалась полной, и буханки свежего хлеба поджидали своей очереди в буфете, их аппетитные румяные корочки были совершенно целы. Красное вино вновь до краев наполняло хрустальный кубок, стоявший возле тарелки сенешаля, сколько бы раз я ни поднимал этот кубок, с благодарностью опустошая его в честь сего благородного господина.
Я неторопливо обследовал замок, его окрестности и службы, я медленно переходил из комнаты в комнату, часто останавливаясь и любуясь каким-нибудь шедевром — картиной, фантастическим гобеленом, предметом обстановки или музыкальным инструментом. Роскошь убранства поражала меня. Я часто присаживался то на мягкую кровать под балдахином, то на солнечную, поросшую мягкой травкой полянку в саду; я даже порой ложился, чтобы немного соснуть (ибо ночь там не наступала, и я засыпал, когда чувствовал усталость, а просыпался, почувствовав себя отдохнувшим). Так вот, бродя по всем этим залам, кабинетам, спальням, кладовым и помещениям для слуг, я в итоге стал узнавать спящих в замке людей, словно и они тоже были как бы частью здешней обстановки; они спали, прислонившись к стене, сидя, или лежа, или в той позе, в которой их застал этот волшебный сон, когда под воздействием неведомых чар их веки отяжелели, дыхание замедлилось, а руки и ноги сделались ватными и непослушными. Пастух на холме в этот момент мочился прямо в норку суслика; там он и осел бесформенной кучей и теперь сладко спал, как спал наверняка и сам суслик прямо в той мерзкой жиже, что образовалась у него в норе. Главный повар, как я уже говорил, застыл, согнувшись, словно ему в пылу готовки дали под дых, и хотя я много раз пытался уложить его поудобнее, пристроив ему что-нибудь под голову, он всегда хмурился во сне, словно желая сказать: «Отстаньте, я занят!» В дальнем конце старого яблоневого сада лежали в весьма недвусмысленной позе двое любовников, таких же крестьян, как и я. Он со спущенными портками, казалось, только что соскользнул с нее и, уткнувшись лицом в усыпанную лепестками яблоневых цветов траву, тут же погрузился в сладостный сон. Женщина, крепенькая, молодая, с румяными, точно яблоки, щеками и ярко-розовыми сосками, выделявшимися на пышной белой груди, лежала с задранной юбкой, широко раскинув в стороны руки и ноги, и счастливо улыбалась во сне. И этого зрелища моя изголодавшаяся плоть тоже вынести оказалась не способна. Я осторожно лег на нее, целуя ее грудь и алые соски и погружаясь прямо в ее медовую сладость. И она при каждом моем движении улыбалась все нежнее и бездумнее, а порой даже сладострастно постанывала. Потом я сполз с нее и долго лежал рядом с нею, такой же сонный, как и ее дружок, только по другую от нее сторону; я то задремывал, то снова просыпался и, приоткрывая глаза, каждый раз видел над собой поздние, но неопадающие цветы на ветвях яблонь. А вот сны там, внутри той гигантской зеленой изгороди, мне никогда не снились.
Да и что мне могло сниться? Мне и мечтать-то теперь было больше не о чем. У меня было все, чего только можно пожелать. И все же с течением времени, которое на самом деле здесь никуда не текло, я, даже при моей привычке к одиночеству, все чаще чувствовал себя одиноким; общество спящих начинало меня тяготить. Они были мирными и безвредными, я привык к ним, продолжая жить среди них, а некоторые даже стали мне почти что дороги, и все же они были для меня не лучшими товарищами, чем для ребенка его деревянные игрушки, которым он должен «одалживать» свой голос и душу. Я всюду искал себе работу — не столько для того, чтобы отплатить им за хлеб и кров, а просто потому, что я, в конце концов, привык постоянно трудиться. Я полировал столовое серебро, я подметал полы — снова и снова, хотя пыль тут же снова ложилась там и лежала неподвижно, как прежде; я чистил спящих лошадей, я расставлял книги на полках. И вот это-то последнее и привело к тому, что однажды я открыл какую-то книгу — просто от нечего делать — и попытался разгадать, что там написано.
Я не держал в руках книги с тех пор, как моя мачеха учила меня узнавать буквы по букварю, да, кроме этого букваря, я никаких других книг и не видел, разве что ту, большую Книгу, которую священник держал в руках во время торжественной службы на святки. Сперва я, конечно, в книгах только картинки рассматривал, и эти чудесные картинки очень мне нравились. Но потом меня заинтересовало то, что же написано рядом с ними. Я стал вспоминать, как пишутся отдельные буквы: «а» казалась мне похожей на сидящую кошку, «в» — на толстобрюхого выпивоху, «д» и «т» — на верстак плотника и т. п. Постепенно знания стали возвращаться ко мне. Из соединения букв появлялось то слово «кот», то предлог «на». Времени у меня было более чем достаточно, хотя я никуда и не торопился. И в итоге я начал читать — сперва романтические, любовные истории и легенды, устроившись в личных покоях королевы, где я впервые, собственно, и взял в руки книгу, а потом и книги из библиотеки короля, в которых описывались всякие войны, неведомые мне государства, различные путешествия и знаменитые люди. И, наконец, я добрался до библиотеки принцессы, где оказалось немало книг с волшебными сказками. Вот тут-то я и узнал, что это за замок, что это за король, что это за сенешаль и какая, собственно, история с ними со всеми приключилась. Так что теперь я могу написать и свою собственную историю.
Но я всегда без удовольствия ходил в ту комнату в башне, где стояли на полках книжки с волшебными сказками. Лишь в самый первый раз мне было любопытно туда подняться; а после я ходил в башню только за книжками. Кстати, книжный шкаф стоял у самых дверей, так что я быстро, не глядя по сторонам, выбирал книгу и тут же снова, чуть ли не бегом спускался по винтовой лестнице вниз. На нее я никогда не смотрел; я разглядел ее лишь однажды, в тот, самый первый раз.
Она была в своей комнате одна. Сидела у окна на низеньком стульчике с прямой спинкой. Нитка, которую она пряла, лежала у нее на коленях и спускалась на пол. Нитка была белая, и платье у нее было белое с зеленым. А то веретено она держала перед собой на ладони. Было видно, что оно вонзилось ей своим острым кончиком в большой палец, чуть выше сустава, да так там и осталось. Ручки у нее были маленькие, изящные, явно незнакомые с грубой работой. И она была совсем молоденькая, почти ребенок, даже моложе меня тогдашнего. Она, разумеется, тоже спала, но и во сне показалась мне гораздо милее всех остальных — даже той хорошенькой горничной с шелковистыми волосами, что уснула, высунувшись в окошко и подложив под щеку свою пухлую руку, даже того розовощекого малыша, что спал в своей колыбельке в домике сторожа у ворот, даже своей собственной чудесной бабушки, что спала в южной спаленке. Бабушку принцессы я любил больше всех и часто разговаривал с нею, когда мне становилось уж очень одиноко. Она уснула, сидя у окна и спокойно в него глядя, и легко было поверить, что она меня слушает, а не отвечает просто потому, что задумалась о чем-то своем.