Роза ветров (сборник)

— Благодарю тебя, — сказала жена Фарре, хотя, по всей видимости, лишь отчасти слышала то, что он говорил, ибо, не отрываясь, смотрела в неподвижное лицо мужа. И врач заметил, что она не в силах сдержать дрожь.

— Ты, должно быть, замерзла, дема, — с нежностью и почтением сказал ей Хамид. — Тебе бы следовало одеться потеплее.

— А ему достаточно тепло? Он не замерз там, в лодке? Я могу приказать разжечь огонь…

— Нет, не надо. Ему вполне тепло, дема. А тебе все же стоит одеться.

Она диковато на него глянула, словно видя его впервые, и кивнула:

— Да. Хорошо. Спасибо за заботу.

— Я зайду чуть позже, — сказал врач и, приложив руку к сердцу, тихо вышел из комнаты, прикрыв за собой массивную дверь.

Он прошел через весь дом в то крыло, где находилась кухня, и попросил подать ему еды и питья, ибо умирал от голода и жажды, да и ноги у него совершенно не слушались, потому что всю ночь просидел, скрючившись, на дне той проклятой лодки. Он не страдал особой застенчивостью, да и к тому же привык, чтобы его просьбы выполняли сразу. Путешествие их было долгим — сперва посуху от столицы, затем на лодке по бесконечным каналам и болотистым протокам, где гребцам приходилось отталкиваться шестами; за все это время один лишь Широкий остров показался Хамиду местом достаточно гостеприимным. Во всяком случае, таким, где можно было остановиться и передохнуть. А потом снова потянулись каналы и протоки, и солнце целыми днями нещадно палило, а дневную жару сменяли долгие, похожие на дурной сон, мучительные ночи, полные всевозможных неудобств. Больше всего Хамиду хотелось сейчас, чтобы обитатели Фермы задавали ему поменьше вопросов о состоянии Фарре и о том, что с ним будет дальше, и он постарался отвлечь их, требуя все новые кушанья, которые ему с удовольствием подавали. Вот и хорошо, пусть лучше накормят его как следует и посмотрят, как он работает. Ему совсем не хотелось рассказывать им больше того, что уже узнала от него жена хозяина Фермы.

Впрочем, они — то ли из осторожности, то ли из уважения к гостю, то ли понимая его чувства — никаких прямых вопросов о Хозяине Фермы ему и не задавали, хоть и состояние Фарре их, безусловно, тревожило. Они лишь обиняком спросили Хамида, точно ли Фарре будет жить, и его положительный ответ их, казалось, полностью удовлетворил. На некоторых лицах, правда, читалось и нечто иное: у одних пассивно-задумчивое смирение, у других некое хитроумное лукавство. Один молодой парень выпалил было: «А что, он действительно тогда превратится…» — и тут же умолк под тяжелыми взглядами пяти или шести старших островитян.

Да уж, эти островитяне с Сандри явно лишнего слова не вымолвят, понял Хамид. Все они, кроме самых юных, показались ему какими-то старообразными: с покрытой шрамами, задубевшей от ветров и потемневшей от солнца кожей, с ранними морщинами и сединой, с изуродованными работой узловатыми руками, с густыми, жесткими, сухими волосами. Лишь глаза у них были молодые — быстрые, внимательные. А у некоторых глаза имели совершенно необычный оттенок — янтарный; такие глаза были, например, у Паска, у его жены Диади и у некоторых других, в том числе и у самого Фарре. Когда Хамид впервые увидел Фарре — еще до того, как тот впал в глубокую кому, — он был просто поражен мужественной красотой его лица с резкими, четкими чертами и очень странными, светлыми, какими-то светящимися глазами. Островной диалект очень сильно отличался от того языка, которым пользуются на материке, но Хамид, выросший не так уж далеко от этих болотистых мест, местных в общем понимал неплохо. А под конец долгого, весьма разнообразного и в высшей степени вкусного завтрака он и сам уже глотал гласные в словах, подражая здешним жителям.

В огромную хозяйскую спальню он вернулся с тяжело нагруженным подносом. Как он и предполагал, жена хозяина дома, уже одетая и обутая, как полагается, сидела рядом с постелью, положив свою легкую руку на руку мужа. Она вскинула на Хамида глаза и посмотрела на него с вежливым почтением, но… точно на захватчика: пожалуйста, тише, не прерывай наш разговор, не мешай, сделай все, что нужно, и уходи. Хамид не был особым ценителем женской красоты — возможно, потому, что при дворе чересчур часто такую красоту видел, причем на столь близком расстоянии, когда она как бы растворяется, — и все же в душе его шевельнулось волнение при виде этой цветущей женщины, ее прелестного, пленительного тела, полного сил и жажды жизни. Уж она-то была совершенно живой! Она казалась ему похожей на нежную и сильную олениху и была столь же неосознанно обольстительна, как это прекрасное дикое животное. Он еще подумал, а есть ли у нее оленята, и тут же заметил малыша, стоявшего у нее за спиной. В спальне при закрытых ставнях царил полумрак, лишь кое-где мелькали пятнышки и полоски солнечного света, пробивавшегося сквозь щели и высвечивавшего то какой-нибудь предмет мебели, весьма, кстати сказать, тяжеловесной, то изножье кровати, то складки покрывала, то личико ребенка с огромными темными глазами.

— Хамид-дем, — с тревогой окликнула его хозяйка дома. Оказывается, она, несмотря на полную свою поглощенность состоянием мужа, все же запомнила его имя, услышала его тем особым слухом, какой развивается у постели тяжело больного, где каждое слово может нести в себе надежду или приговор. — Я по-прежнему не могу понять, дышит ли он!

— Приложи к его груди ухо, — сказал врач, и голос его неожиданно прозвучал очень громко, значительно громче ее почти шепота, — и сразу услышишь, как бьется сердце, как наполняются воздухом легкие. Хотя это и происходит очень медленно, как я и предупреждал тебя. Вот что, дема: я принес тебе поесть, и ты сейчас сядешь вот здесь, за этот стол, и немного поешь. А чтобы стало чуточку светлее, мы немного приоткроем ставню, вот так. Не беспокойся, его это ничуть не потревожит. Напротив, солнечный свет — это хорошо, это полезно. Но ты непременно должна сесть и позавтракать. Вместе с дочкой. Ведь девочка наверняка проголодалась.

Макали познакомила его с дочерью. Девочку звали Иди, ей было лет пять или шесть. Хлопнув себя ладошкой по груди, там, где сердце, она прошептала скороговоркой: «Да-будет-твой-день-удачлив-дем», и Хамиду показалось, что в этой цепочке слогов всего одна-единственная гласная. А малышка снова спряталась у матери за спиной.

Как приятно быть врачом и чувствовать, что тебя все слушаются, размышлял Хамид, глядя, как хозяйка дома и ее дочка послушно усаживаются за стол и принимаются за еду. Они были похожи друг на друга, как два отражения одного и того же человека, маленькое и большое — в одинаковых юбках и широких шароварах, с одинаковыми длинными шелковистыми косами. Он с умилением заметил, что на стол, пока они ели, не упало ни единой крошки.

Когда Макали встала из-за стола, лицо ее уже не было таким застывшим, а огромные темные глаза, в которых по-прежнему таилась тревога, смотрели почти спокойно. У нее очень мирная душа, подумал он. И почти сразу его опытный глаз врача заметил кое-какие признаки беременности — месяца три, наверное. Макали что-то шепнула девочке, и та побежала прочь. А она сама снова вернулась на прежнее место у постели больного, которое Хамид тут же уступил ей, но предупредил:

— Я собираюсь сейчас осмотреть его рану и заново ее перевязать. Ты останешься, дема, или, может, тебе лучше выйти?

— Я останусь, — сказала она.

— Хорошо, — кивнул он. И, сняв куртку, попросил, чтобы из кухни принесли горячей воды.

— А она у нас по трубам подается, — сказала Макали и подошла к какой-то дверке в дальнем темном углу. Хамид никак не ожидал, что в доме имеются подобные удобства. Впрочем, ему было известно, что некоторые из этих островных ферм представляют собой последний оплот древнейшей цивилизации, а люди здесь умеют использовать для собственного удобства и пропитания неистощимую энергию солнца, ветра и приливов. И при этом они бережно сохраняют тот образ жизни, что был установлен в незапамятные времена их далекими предками, впервые начавшими возделывать эти поля и пасти на этих пастбищах скот, считая такое занятие единственно правильным и надежным. Не показное, даже несколько крикливое, благополучие большого города, а настоящее, глубинное богатство земли чувствовалось и в том исходившем паром кувшине с водой, который Макали подала ему, и в ней самой.